Часть первая. Литовско-русский период. Глава VI. Харитон Богданович Доманович Дзиковицкий (не позднее 1528 – 1604 годы)

ГЛАВА VI

 

ХАРИТОН БОГДАНОВИЧ ДОМАНОВИЧ ДЗИКОВИЦКИЙ

(не позднее 1528 – 1604 годы)

 

Знаю, что род наш “знатный, хотя и

захудалый” и что я всю жизнь чувствовал

эту знатность, гордясь и радуясь, что я не

из тех, у кого нет ни рода, ни племени...

И.А. Бунин. «Жизнь Арсеньева».

 

В конце 1520-х годов как Польша, так и Литва, короны которых носил поклонник гуманизма и свободомыслия в духе Возрождения король Сигизмунд Старый, испытывали сильное влияние идей протестантизма. Не только католики, но и православные, многие из которых занимали высокие места в общественной иерархии, переходили в протестантство, отказываясь от веры предков. Король смотрел на всё это сквозь пальцы.

Но уже в начале того же века в истории Европы произошло событие, оказавшее воздействие на судьбы многих народов: с целью борьбы с реформацией был образован Орден Иисуса Христа. Для распространения своих идей иезуиты в различных странах начали создавать резиденции, среди которых распространёнными стали коллегиумы – монастыри-школы, где ученики воспитывались в духе преданности делу Ордена.

В такое время в семье молодой супружеской пары пинских земян Богдана Семёновича и Ганны Домановичей родился первый сын. Назвали его Харитоном и, несмотря на моду на новую веру, крестили в православии. Да это, в общем-то, было и понятно: протестантизм наиболее сильно проник в среду высшей знати и горожан, практически не затронув жителей сельской местности, где проживала семья Харитона Богдановича. Да, к тому же, на территориях, расположенных западнее и севернее Пинска. И когда у Харитона появился младший брат Костюк (Константин), его также окрестили в православии.

Что же за человек был Харитон Богданович? Известно, что он вместе с отцом и братом имел долю в земельном участке рода в околицах Дзиковичи. Здесь же имели свои земельные доли другие потомки Сенько Домановича. Принцип наименования по месту жительства в средневековом обществе был основным. Этот принцип можно наблюдать в достаточно древних полесских этнонимах: багнюки (от “багно” – “болото”), загородцы и другие. Таким же образом часть рода Домановичей, уже достаточно разросшаяся, но продолжавшая проживать в Дзиковичах, получила дополнительное определение – “Дзиковицкие”, которое со временем вытеснило первоначальное родовое имя.

В XVI веке в Великом княжестве Литовском началось строительство водяных мельниц, на которых крестьяне стали молоть зерно, отказавшись от малопроизводительных ручных жерновов и ступок, которыми пользовались они ранее. Использование энергии падающей на мельничное колесо воды, что позволяло перетирать в муку большое количество зерна огромными жерновами, резко подняло производительность мукомольного труда. Довольно быстро из-за прибыльности этих сооружений владение мельницами стало исключительной привилегией панов, получавших за помол дополнительный доход, а крестьяне этого пана стали обязаны молоть своё зерно только на мельнице своего господина.

Маленький Харитон с ранних лет знал, что в Струмене обитает хозяин вод – водяной, которого также звали водяным дедушкой или водяным шутом. В подчинении водяного находятся русалки – девушки-утопленницы. Взрослые рассказывали Харитону, что водяной выглядит как голый обрюзглый старик, пучеглазый, с рыбьим хвостом. Водяной дедушка опутан тиной, имеет большую окладистую бороду, зелёные усы. Водяной может обернуться крупной рыбой, ребёнком или лошадью. Кроме того, водяной может показаться в облике мужчины с лапами вместо рук, с рогами на голове. С левой полы водяного постоянно капает вода.

Водяные пасут на дне рек и озёр стада своих “коров” – сомов, карпов, лещей и прочей рыбы. Водяной командует русалками, ундинами и прочими водными жителями. Вообще водяной добрый, но иногда любит побаловаться и затащить на дно какого-нибудь зазевавшегося человека, чтобы тот его развлекал. Утопленники, кстати, тоже ходят в услужении у водяного.

Из воды водяной хоть и выходит, но очень редко. Его любимым местом являются речные омуты, да притом около водяных мельниц. Водяной дедушка требует к себе уважения. Ему надо приносить в жертву чёрного козла и чёрного петуха. Поэтому на мельницах, чтобы задобрить водяного, специально держат чёрных животных, любезных водяным. У самого водяного имеются коровы черного цвета, а обитает он в чёрной воде. Когда водяного не уважают и не боятся, он начинает мстить. Месть заключается в порче мельниц, в разгоне рыбы, а иногда, говорят, он посягает даже на жизнь человека. Любимая рыба водяного – это сом, на котором он разъезжает и который ему доставляет утопленников. За это сома народ называет чёртовой лошадью. Водяные утаскивают людей к себе на дно, пугают и топят купающихся. Бывает, что водяной схватывает свою жертву, когда она пьёт из ручья или колодца, требует у захваченного князя или купца сына в залог, и тому подобное. У некоторых водяных имеются жёны, которых зовут водяницами.

Родной дедушка Сенько Доманович был во время юношеского возраста Харитона довольно значимым лицом в местной великокняжеской администрации, исполняя должность земского судьи. А это было временем торжества идей гуманизма. И поэтому, конечно, несмотря на наличие и других внуков, в том числе от старшего сына и главного наследника Ивана, дед никак бы не допустил, чтобы Харитон оказался без образования. Неизвестно, насколько хорошим оно было, но в эпоху Возрождения было в обычае давать хотя бы грамотность на уровне чтения и письма, что можно было получить без особых сложностей у священников. Так что вырисовывается образ провинциального шляхтича, как-то образованного, но в силу малого количества своей земли и отсутствия должности в местных органах власти постоянно пребывающего в хлопотах о хозяйстве и пытающегося обеспечить минимальный достаток семье, которая появилась у него лет примерно в 20. Дядя Харитона, старший брат отца Иван Семёнович Доманович, был пинским подсудком и занимал далеко не последнее место среди местной шляхты, являясь после смерти Сенько Домановича главой всего рода Домановичей Дзиковицких.

16 января 1547 года в соседней Московии в 17-летнем возрасте венчался на царство новый государь – Иван IV, с которого началось возвышение этого государства. Его 40-летнее дальнейшее правление оказало огромное влияние на судьбы всех прилегавших к Московии земель, включая и Великое княжество Литовское.

27 февраля 1549 года Иван IV объявил своим боярам в присутствии митрополита, что отныне в боярских вотчинах будет не боярский, а его, царский суд разбирать тяжбы бояр и детей боярских – группу населения, ранее зависимую от воли бояр. Юный царь сформировал из преданных людей новое правительство, которое стало называться Избранной радой, а во главе этого правительства встал его любимец Алексей Адашев.

Иван IV начал преобразование Московии с военной реформы. Ядром армии стало конное дворянское поместное ополчение. Вооружение московских всадников, в отличие от соседней Литвы, приобрело единообразие: каждый имел железный шлем, панцирь или кольчугу, меч, лук и колчан со стрелами. В 1550 году началось и формирование пехоты – появился первый 3-тысячный отряд стрельцов, вооружённых огнестрельным оружием – пищалями.

Известно, что в семье Харитона родились, как минимум, дочь Любка и сын Феодор. Последний появился году в 1550-м. Брат Харитона Богдановича – Костюк Богданович – также женился и завёл детей. И всё размножившееся семейство вместе с отцом братьев Богданом Семёновичем продолжало жить на одном общем земельном наделе.

Харитон Богданович, очевидно, по складу своего характера принадлежал к массе обычных людей, не склонных жертвовать собой и пренебрегать сегодняшним днём ради лучезарного будущего. Видимо поэтому он и не оставил заметных следов своей жизни. Отсутствие богатства и собственных важных связей в местной элите также способствовали тому, чтобы Харитон Богданович, как и его брат Костюк, оставался сторонним наблюдателем событий.

Точно известно, что в первой и второй половине XVI века в Пинском повете проживали из числа потомков Каленика Ивановича Домановича – Левко с сыном Феодором и Иван с сыновьями Степаном и Леоном.

Из числа потомков Першка Васильевича Домановича – Остап с сыновьями Василием и Опанасом, Гриц с сыном Андреем и Омельян с сыном Иваном.

А из числа потомков Костюка Богдановича Домановича – Феодор и Кирилл с сыновьями Проном, Иваном и Грицем. Однако, скорее всего, это перечисление не является полным, так как в генеалогических таблицах рода уже на этом этапе оказались пробелы: отсутствуют имена Ивана Емельяновича и Прона Кирилловича.

Глава части рода Домановичей, имевшей прозвание Дзиковицких, – Сенько Доманович, – был ещё жив и исполнял для всех роль патриарха и верховного судьи в спорах, возникавших в семействе. Однако, в связи с возрастом, многие функции главы рода уже исполнялись его старшим сыном Иваном Семёновичем, с чем, правда, не очень хотелось считаться другим членам рода, если Иван Семёнович принимал не ту сторону, какую хотелось бы.

В Литве, как, впрочем, и в Польше того времени, не сложилась система титулов, которая в Западной Европе определяла разные ступени социальной иерархии внутри феодалов. Здесь были только две ниши – бояре и князья. Поэтому определить реальный статус рода Домановичей Дзиковицких к концу самостоятельного существования Великого княжества Литовского и его, рода, влияние на внутреннюю жизнь Пинского хорунжества не представляется возможным через титулование. Но несомненным является то, что уже перенимающий в свои руки бразды главы рода Иван Семёнович был довольно заметным лицом в местной жизни и занимал при этом должность пинского подсудка.

Заметим также при этом, что древность дворянского рода считалась, да и ныне считается, выше нового почётного титула. Это проистекает из той мысли, что титул может получить каждый простолюдин, тогда как дать благородных предков лицу, не имеющему их по рождению, не в состоянии никакая власть, как бы могущественна она ни была.

Хотя военное строительство и отставало от московского, тем не менее в середине XVI века в армии Литвы вводятся новые виды вооружения, среди которых были аркебузы – более совершенное и скорострельное, по сравнению с ручницами и гаковницами, огнестрельное оружие. Изготовление пуль и пороха было обязанностью пушкарей. Широкое введение огнестрельного оружия изменило характер войн, увеличило значение постоянного вышколенного войска, а также усложнило оборонную технику. В старые времена укреплённые замки были преимущественно деревянными, построенными на возвышенностях, опоясанные рвом с водой и валом. Часто строили их на высоком берегу реки. Теперь их стали строить только из камня.

В 1558 году московский царь Иван IV объявил войну Ливонскому ордену. Часть прибалтийского рыцарства (Ревель и Северная Эстония) решила перейти в подданство Швеции, другая стала искать спасения у Польши. По Виленскому договору от 28 ноября 1561 года владения Ордена перешли под власть Польско-Литовского государства. 6 марта 1562 года прекратил своё существование Ливонский орден. В этот день в рижском замке князь Миколай Радзивилл от имени польского короля Сигизмунда II Августа принял присягу магистра Ливонского ордена Готгарда Кетлера, рижского архиепископа и других чинов. Кетлер, уступив Ливонию Польше, оставил себе Курляндию и Семигалию с титулом герцога и вассальными обязанностями к Польше. Было образовано Курляндское герцогство. Город Рига получил самостоятельность.

Новая обстановка в Прибалтике осложнила положение Русского государства, против которого вместо одного Ордена выступили теперь Литва, Польша, Дания, а вскоре и Швеция.

До середины этого века инициаторами дальнейшего сближения Польши и Литвы были поляки, стремившиеся включить Великое княжество в состав Королевства Польского. Литвины неоднократно отклоняли такие предложения, но вступление в войну с Московским царством заставило их относиться к польским предложениям более внимательно. Что же касается монарха, то он, являясь государем и Польши, и Литвы, на деле всё чаще сосредотачивался на польских проблемах, перед которыми интересы Великого княжества Литовского отходили на второй план.

Во второй половине XVI века в Великое княжество Литовское всё больше проникали реформаторские идеи и брожение в умах. К этому времени протестантское движение – лютеранство – выделило из себя ещё более радикально-коммерческое направление, названное по имени его основателя Кальвина кальвинизмом (во Французском королевстве кальвинисты назывались гугенотами). Именно во времена Реформации в прежде едином католическом мире возникло терпимое отношение к ранее презренным занятиям торговлей и ростовщичеством. Кальвин учил своих последователей, что конечный успех или неуспех в деятельности человека по накоплению богатства является главным признаком того, проклятие или благодать Божья лежит на человеке. Несогласных с “новой верой” Кальвин объявлял еретиками и сжигал на кострах, причём в не меньших количествах, чем католическая инквизиция. В 1562 году брестский староста Миколай Радзивилл Чёрный ввёл в Бресте лютеранство и кальвинизм, активно распространял и то и другое в других городах и местечках Литвы, в которых он пользовался властью и влиянием.

13 сентября 1562 года шляхта литовских поветов на полевом сейме под Витебском призвала Сигизмунда-Августа пойти на более тесное сближение Литвы с Польшей. В число принятых решений вошли такие: выбирать единого короля, иметь общий сейм, защищаться вместе от врага и сравняться в правах с польской шляхтой.

В декабре 1562 года русское войско выступило в поход на Великое княжество Литовское. Оно передвигалось на лыжах. Из-за возросшей подозрительности к боярам со стороны царя Ивана IV на сторону литовцев в этом году перешёл знатный боярин Хлызнев-Колычев. 1 февраля 1563 года московский царь с большим войском и артиллерией осадил Полоцк – один из крупнейших городов Литвы на Западной Двине, важный и сам по себе, и, особенно, по отношению к Ливонии. В XVI веке через него проходил торговый путь из украинских, белорусских и литовских городов в страны Западной Европы. Русская армия при осаде Полоцка имела до 200 пушек и “затинных” пищалей. Литовская артиллерия уступала русской и по своей мощности, и по техническому состоянию, и по боевым качествам. Осадив город, русские войска начали обстреливать его из тяжёлых орудий. Через 15 дней Полоцк сдался. Падение этого важного города-крепости поставило Великое княжество Литовское на грань полной катастрофы. Неспособность Литвы собственными силами, без помощи польских войск, отразить московскую угрозу стала одной из главнейших причин объединения Княжества и Короны, состоявшегося через несколько лет. В 1563 году Ливония, ранее присоединившаяся к Литве, присоединилась теперь и к Польше, надеясь на более весомую помощь в защите своих рубежей от Московии.

«Чтобы предотвратить переход белорусских феодалов на сторону Москвы, польский король Сигизмунд II Август распространил на православных феодалов те права, какими до этого времени пользовались только феодалы-католики. Одновременно принимались меры к собиранию крупных военных сил для борьбы с Россией. С целью же выигрыша времени литовские послы начали в Москве переговоры о мире».4

В это же время возникла мысль о кандидатуре Ивана IV или его сына на польско-литовский престол в случае смерти Сигизмунда-Августа, у которого не было наследников мужского пола. Впрочем, царь мало придавал значения лестным предложениям, которые шли из Литвы, и составил план образовать из земель, захваченных в Ливонии, вассальное к России владение по примеру Курляндии. Принц Магнус получил приглашение прибыть в Москву, согласился принять титул ливонского короля и обещал жениться на царской племяннице.

13 июля 1563 года вновь возникли старые споры относительно границ владений в Пинском повете между королевскими подданными из сёл Завидчичи и Житновичи и имениями панов Головков. Был привлечён документ, составленный четыре года назад старостой С. Фальчевским. Королевские подданные из Житновичей представили свидетелей из сёл Хойна, Иваниковичи и Жидча, которые, однако, подтвердили принадлежность спорных земель Головкам. Но и тогда жители Житновичей продолжали стоять на своём: «Мы никаких границ с имением панов Головок не имеем, однако нам вольно везде по границу хвоенскую разрабатывать».33 В конечном счёте было подтверждено прежнее размежевание.

А что же в это время поделывает легендарный князь-атаман Вишневецкий? «А Байда строит новые планы борьбы, вникая в обстановку на Балканах, в Карпатах, на Дунае... Его внимание привлекла Молдавия, находящаяся в вассальной зависимости от Османской империи. Возникает дерзкий план её освобождения от турок и занятие молдавского княжеского престола. Тем более, что в самой Молдавии разгорелась борьба за власть между боярской верхушкой. Значительная часть молдавской знати была согласна поддержать казацкого атамана в его притязаниях на княжескую власть.

Собрав 4-тысячное войско, в 1563 году Вишневецкий переходит Днестр. Но боевое счастье, сопутствовавшее ему более 10 лет, на этот раз изменило. Попавший в плен Байда был выдан туркам и отправлен в Стамбул, где предстал пред светлые очи султана Сулеймана.

Припомнив атаману все его прегрешения, султан предложил ему принять мусульманскую веру и тем самым спасти жизнь. Однако славный воин-рыцарь отверг такое предложение с презрением и был предан жестокой казни. Сброшенный с высокой башни, атаман зацепился рёбрами о железный крюк, вбитый в стену. И так, понося султана и мусульманскую веру, мучаясь от нестерпимой боли, висел он над толпой собравшегося под башней народа. Тогда турецкие лучники стали пускать в него стрелы... Так закончил своё бранное житьё атаман Байда, чей героическо-романтический образ был воспет на казачьей Украине».56

Царь московский согласился на предложенное Литвой перемирие и приказал прекратить военные действия до “Успеньева дня”, но вскоре, убедившись в коварстве польского короля, не дал согласия на вторичное перемирие до Благовещения 1564 года, а продлил его лишь до зимнего Миколы того же, 1563, года.

«В начале второй половины XVI века огромное большинство католического дворянства уже перешло в протестантизм, увлекши за собою и некоторую часть литовско-русской православной знати – Вишневецких, Ходкевичей и других. Эти успехи протестантизма и подготовили Люблинскую унию 1569 года. Последние Ягеллоны на польском престоле были равнодушны к религиозной борьбе, завязавшейся в их соединённом государстве. Сигизмунд-Август, мягкий и праздный гуляка, воспитанный среди новых веяний, насколько ему позволяло государственное его положение, даже покровительствовал новым учениям, сам выдавал для чтения протестантские книги из своей библиотеки, в придворной церкви допускал проповеди в протестантском духе; ему было всё равно при выезде из дворца в праздник, куда ехать, в костёл или в кирху. Покровительствуя протестантам, он благоволил и к православным; постановление Городельского сейма, запрещавшее православным занимать государственные и общественные должности, он в 1563 году разъяснил так, что разъяснение было равнозначно отмене».39 В 1563 году в богатой протестантской типографии, устроенной в Бресте канцлером Литвы князем Миколаем Чёрным Радзивиллом, вышла в свет роскошная кальвинистская Библия, названная радзивилловской.

В конце 1563 – начале 1564 годов на сейме в Варшаве представители Польши и Литвы приняли решение о необходимости объединения двух государств.

В начале 1564 года военные действия возобновились. В это время в Москве был раскрыт заговор, готовящий сдачу литвинам Стародуба. За три недели до казни заговорщиков литовское посольство покинуло город.

26 января 1564 года в битве на реке Улле, недалеко от Полоцка, под Чашниками, польско-литовские войска под командованием двоюродного брата литовского канцлера Миколая Радзивилла Рыжего, Р. Ходкевича, Р. Сангушки, М. Сапеги и Б. Соломерецкого нанесли поражение превосходившей их по численности русской армии. В плен попало большое число служилых людей. Главнокомандующий русской армией князь П.И. Шуйский был убит. После битвы при Улле был отправлен передовой отряд литовского войска в несколько тысяч человек во главе с паном Филоном Кмитой под город Оршу. А за Оршей, под Дубровной, воины Филона Кмиты разбили сторожу противника, взяв при этом в плен 10 московитов и двух татарских мурз. Русские не смогли помочь своим, так как расположились лагерем на расстоянии мили за Дубровной. Царь Иван IV подозревал, что перед отъездом из Москвы литовское посольство получило информацию о московских военных планах, которая и помогла литовцам одержать верх над московитами. Военные планы знали только члены Боярской думы и потому в конце января двое из её состава – князья Репнин и Кашин – по приказу царя были казнены.

13 марта 1564 года Сигизмунд-Август издал декларацию, в которой объявил о добровольном отказе от своих наследственных прав на земли Великого княжества Литовского в пользу Польского королевства.

В ночь на 30 апреля 1564 года в Литву бежал боярин и виднейший русский военачальник князь А.М. Курбский, давно ждавший трагической развязки его конфликта с Иваном IV. Вместе с ним бежали ещё 12 детей боярских. Весть об этом буквально сразила Ивана Грозного.

Первые “московские книгопечатники” этого времени – Пётр Мстиславец и Иван Фёдоров были литвинами. Мстиславль –  это город на востоке Литвы. Иван Фёдоров, а если быть точным – Феодорович, был происхождением из литвинского шляхетского рода герба “Шранява” из-под Барановичей. Первая книга Ивана Феодоровича была напечатана спустя несколько десятков лет после выхода в свет первой печатной литвинской книги Франциска Скорины. В 1564 году в Москве И. Феодорович и П. Мстиславец  напечатали на плотной голландской бумаге первую московскую книгу – “Апостол”. Но книгопечатание было враждебно встречено московским духовенством и, вскоре после начала деятельности в Московии Мстиславца и Феодоровича, против них появились обвинения в “распространении ереси”.

Попытки русского наступления на Литву летом 1564 года окончились провалом. 2 июля того же года русская армия потерпела поражение на Днепре под городом Оршей. В октябре 1564 года литовское войско попыталось отбить Полоцк, но не добилось успеха. Война перешла в затяжную форму. В этом же году король Сигизмунд II Август разрешил в Польше и Литве деятельность ордена иезуитов, которые сразу же начали бороться за умы подданных, ранее обратившихся уже в протестантизм.

После военных успехов 1564 года литвины вновь стали проявлять неуступчивость в вопросе объединения с Польшей. В ответ на такую перемену в настроениях союзников поляки в своих памфлетах стали писать о “дикости литвинов” и подняли вопрос о передаче в состав Польши земель Подляшья и Волыни. Король подписал постановление сейма – “рецесс”, – по которому устанавливалось, что на сейме уже произошло “слияние двух народов в один народ, одно тело”. Однако “Варшавский рецесс” был воспринят резко отрицательно магнатами Великого княжества Литовского. Оппозицию объединению возглавил канцлер Литвы Миколай Радзивилл Чёрный.

Бежавший из Московии князь А.М. Курбский, получивший в Литве поместья от короля, повёл активную просветительскую и полемическую работу, пытаясь поддержать и укрепить здесь православие. В своих трудах он обличал вероотступничество власть предержащих, смело называя вещи своими именами. «Король, руководимый не выбором совести, а человеком, который на то время в деле религии больше имел значения, чем все епископы, то есть наивысшим канцлером Миколаем Чёрным Радзивиллом, колебался в сомнении и присутствием своим при кальвинском богослужении был готов узаконить новое вероучение. Архиепископ гнезненский, примас польской церкви, “legatus natus”, тайком запершись с еретиками, совещался о реформе костёла в Польше, об отделении его от Рима. Епархиальные епископы более занимались своими делами, и в то время, когда реформаты с жаром распространяли своё учение, они строили себе новые дворцы.

Сановники короны и княжества, во главе которых стояли любимцы короля Миколай Чёрный и Миколай Рыжий Радзивиллы, не только открыто исповедовали протестантизм, но и распространяли его в своих обширных поместьях и королевщизнах, выгоняя латинских священников из их приходов и поставляя на их место кальвинских пасторов».61

Радзивиллы, игравшие в это время в Литве главенствующую роль, имели массу сторонников и покровительствуемых. Под протекцию Радзивиллов попал и молодой Лев Иванович Сапега, происходивший из семьи православных бояр из-под Орши, из поместья Островно. Он оказался весьма способным юношей и уже в детстве кроме родного русского овладел польским, немецким, греческим и латинским языками. Ему предстояло сыграть большую роль в истории Великого княжества Литовского, но тогда об этом он не знал. Под влиянием своих покровителей Лев Сапега перешёл в кальвинизм.

В соседнем Московском княжестве великий князь Иван IV, начав борьбу с княжеской аристократией, в 1565 году ввёл так называемую опричнину. Он заявил, что будет править “опричь бояр”, то есть без бояр. Набрав молодых дворян-опричников, он поставил во главе их Малюту Скуратова. И начались по всей Московии разбои и казни, грабежи и убийства не только бояр, но и простых крестьян и горожан, огульно обвиняемых в измене государю. Установилась кровавая диктатура Ивана IV, прозванного за это Грозным. Многие считали, что царь сошёл с ума. Путешественники из Европы с ужасом писали о кровавом правлении московского великого князя. По всей стране понеслись стоны и вопли, отзвук которых доходил и в Литву. Одно из первых польских посольств появилось в Москве как раз во времена опричнины и пришло в ужас от увиденного там. Тем не менее, царь не отождествлял себя с дикой азиатчиной. Он нередко перед иноземными послами хвалился своим нерусским происхождением, выводя своё родоначалие то из Баварии, то из Рима от Августа Цезаря. При этом Иван Грозный тщательно замалчивал свои действительные корни, идущие из Литвы и о которых он не мог не знать. Непрерывно враждовавший с Великим княжеством Литовским царь Иван Грозный всячески старался дистанцироваться от своих литовских корней.

В действительности Иван Грозный, если верить российским историкам, по материнской линии был потомком Мамая.

Встречается упоминание о том, что Иван Грозный был потомком татарского мурзы. Если говорить предметно, его мать – Елена Глинская – была дочерью гетмана Великого княжества Литовского князя Михала Львовича Глинского. А этот “татарский мурза” от своего рождения был католиком.

Ещё одна проблема Ивана Грозного – родство по отцовской линии с Александром Невским, политику которого в отношении русских княжеств можно охарактеризовать как геноцид. В многочисленных переворотах и переделах власти времён Ивана Грозного прослеживается борьба византийских, литовских и местных, московских кланов, разумеется, с последующим очернением побеждённых. Возможно, тогда и появилась сказка о “плохой” Орде, на которую можно было списать все грехи.

По реестру Великого княжества Литовского 1565 года Виленский и Трокский поветы разделялись на ряд хоругвей. В том числе, в Трокский входило 24 хорунжества, среди которых – Пинское. Однако, среди перечисленных в нём обязанных военной службой шляхтичей, не числится ни одного Дзиковицкого. Есть только Домановичи, что говорит о том, что Дзиковицкими они пока назывались лишь как неофициальным уточнением. Согласно переписи войска литовского за 1565 год, в состав пинской хоругви в четверг 19 июля дядя Харитона Богдановича – Иван Семёнович Доманович – выслал своего слугу “конно, в панцире, в прылбице (?), с ощепом (длинным копьём)”.

Двоюродный дядя Борис Богданович Доманович – выехал сам на коне, в панцире, в прылбице (?) и с копьём. Брат этого дяди Гриц Богданович Доманович Кочановский выехал на коне, в кафтане и с копьём.

В пятницу 27 июля супруга престарелого и уже недееспособного Сенько Домановича – Ганна Олеховна Доманович Дзиковицкая из Месткович – выставила воина на коне, в панцире и с копьём.

В субботу 11 августа двоюродный дядя Харитона Богдановича – Феодор Анцушкович Доманович – выслал “два конника в панцирях, в прылбице, с сагайдаком (набором, состоящим из лука, налучья и колчана со стрелами), с ощепом (длинным копьём)”. Один конь – со своей вотчины, а другой – с имения жены, расположенного в соседнем Городенском повете.

После того, как в 1565 году умер канцлер Литвы Миколай Радзивилл Чёрный, оппозицию планам объединения Великого княжества Литовского с Польским королевством возглавил его двоюродный брат Миколай Радзивилл Рыжий, которого поддерживали жемайтский староста Ян Ходкевич и литовский подканцлер Евстафий Волович.

В середине XVI века параллельно с процессами выделения, консолидации, самоосознания шляхты происходил процесс дальнейшего создания юридически оформленной системы её прав, привилегий и обязанностей. Виленский привилей 1565 года признал создание поветовых шляхетских сеймиков. Были введены городские, земские и подкоморские суды – все из шляхты. Лист Сигизмунда-Августа, данный в Пинский повет из Вильно 28 января 1566 года, определяющий границы и деятельность судов, признал всю пинскую шляхту полноправными гражданами повета, без каких-либо ограничений её прав. Это было особо желаемо пинской “спадковой” шляхте, то есть жившей на выморочных землях, каковой являлся почти весь повет.

В 1566 году за несчастную супругу Сигизмунда-Августа заступился её брат Максимилиан II, недавно ставший императором, начавший добиваться возможности выехать сестре Екатерине Австрийской в отчий дом, в Вену. Однако не всё так быстро делается. Сигизмунд-Август желал развода с нелюбимой женой, но требовалось ещё и разрешение на это римского папы, который всячески противился расторжению брака.

В марте 1566 года литовские вельможи вынудили Сигизмунда-Августа ввести в действие новый Литовский Статут, в котором подтверждались положения о государственной независимости Литвы. Также Литовский статут 1566 года закрепил за шляхтой законодательные права и создал организованное представительство шляхты на общегосударственных сеймах, которые в это время могли существенно ограничивать великокняжескую власть. По новому Статуту «Каждый шляхтич имел право свободно распоряжаться своим имением, но если он бросает сельское хозяйство, переселяется в город и занимается ремеслом или торговлей, то теряет дворянство. Его дети могут наследовать дворянство только в том случае, если они будут заниматься сельским хозяйством и “наследовать поступков рыцарских предков своих”».

В 1566 году Виленский сейм принял решение о разделении Великого княжества Литовского на 13 воеводств, которые разделялись на 30 поветов. Были созданы новые воеводства – Брестское, Мстиславское, Минское, Волынское, Брацлавское, Киевское. Брестское и соседнее Минское воеводства имели в своём составе всего по два повета. В 1566 году в состав Пинского повета на западе вошла западная часть нынешнего Дрогичинского района, а на востоке – территория до реки Уборть. С 1566 года Пинский повет включал в себя территории Пинского, Кобринского, Туровского, Давыд-Городокского и Дубровицкого княжеств. Таким образом, в него входил и довольно крупный город Столин.

Вероятно, изменение территории повета повлекло за собой изменения официальной и общенародной точек зрения на территорию Загородья. Пинский повет на востоке граничил с Мозырским поветом Минского воеводства. Город Мозырь, издревле тяготевший в экономическом и политическом отношении к Турову и Пинску, стоял на правом, крутом берегу той же реки Струмень, на которой стояли Туров с Пинском.

В 1566 году в Московском княжестве религиозными фанатиками была разрушена московская типография Ивана Феодоровича и Петра Мстиславца. Печатники вынуждены были вернуться на родину, где нашли пристанище у высокообразованного гетмана Р. Ходкевича. Несмотря на появление иезуитов, в это время в Великом княжестве Литовском, как и в Польше, продолжало широко распространяться реформатское движение. «Дымится целая Польша, роятся секты, и никто, по примеру невежественнейшего государя, не защищает ульев Господних от этих трутней» – писали в 1566 году кардиналу Гозию, знаменитому поборнику католицизма в Европе, его клевреты из Польши.61

После реформы 1565 – 1566 годов князья и паны, стоявшие особняком от прежних поветов по службе и подсудности, а также по участию в сеймах, в новых поветах стали в одном ряду с поветовой шляхтой. Паном отныне стал называться всякий шляхтич. В то же время, для приобретения шляхетства лицами, ранее не обладавшими им, теперь стало требоваться уже не прежнее, довольно сбивчивое иногда основание, а основание формальное – возведение в достоинство самим великим князем с пожалованием герба.

Таким образом, в середине XVI века шляхта стала влиятельной, организованной силой. В Польше, где её сила и авторитет были значительны, она составляла примерно 8 – 10% населения (средний показатель по Западной Европе – 1 – 2%), на украинных землях Литвы – примерно 5%. «Геополитическое положение нашей родины [Белоруссии], расположенной на перекрестье традиционных исторических путей – с севера на юг и с востока на запад, – требовало всё больше воинов для защиты от завистливых соседей. Вот и получилось так, что за несколько веков численность шляхты у нас достигла аж 10 – 13%».41

В 1566 году начались частые набеги татар на польские и “украинные” земли. Активизация их разбоев подталкивала шляхту Волыни и Подляшья на мысли об объединении с Польшей.

Когда в 1567 году умер отец Богдан Семёнович, братья Харитон и Костюк разделили оставшееся от отца земельное наследство, и их семейства стали вести раздельное хозяйство. Судя по социальному положению и месту жительства, Харитон Богданович Дзиковицкий, как и другие представители рода, не остался в стороне от происходивших военных событий. И, если он и не участвовал непосредственно в битве на Улле, то уж наверное был участником других боевых столкновений литовцев с русской армией. А в те времена, когда Харитон Дзиковицкий был не в походах, он находился на своём наследственном участке “отчичной” земли. То, что встречается в описаниях жизни “заможной” (то есть зажиточной) шляхты к большинству Дзиковицких не относилось. Для многих из них как бы самой судьбой предначертано было быть всегда, из поколения в поколение, рядовыми бойцами при других, более известных в истории людей.

Но они видели, как жили более зажиточные члены рода. Лукаш Опальский так описывает привычное для шляхтича времяпрепровождение: «Во-первых, шляхта польская живёт в деревне в отцовских владениях, что является охраной добродетели и благочестия. Первая деятельность благородна, даже великолепна, вторая – важна, невинна и мила. Если говорить о делах общественных, то ездим на сеймы с правом голоса и даже протеста. Это широкое поле для великодушия, приобретения славы, доказательства любви к Отчизне и работы для всякого добродеяния.

Если же возникает угроза какой-либо войны, то с великим пылом берёмся за солдатскую службу. И не только себя охотно предлагаем, но и по состоятельности своей на собственный кошт пеше и конно спешим Отчизне на помощь, когда она нуждается в нас. Проводя время в занятиях хозяйством, когда каждый добросовестно управляет своей вотчиной, не стыдимся никаких занятий сельских, с равным удовольствием занимаемся охотой и некоторое время посвящаем обязанностям дружеским и взаимному общению. Ценим стародавние добродетели, умеренность, и воздерживаемся от ошибок, которым предаются жители городов. Считаем, что никаким другим способом нельзя более прославить благородство рода, как наукой. Поэтому наипервейшим занятием знатной молодёжи являются развлечения литературные и штудии школьные».48

В феврале 1567 года московский царь Иван IV направил в Великое княжество Литовское посольство во главе с опричным боярином Ф. Умным-Колычевым. Чтобы представить себе деревенскую жизнь “заможной шляхты”, на которую могли смотреть, и о которой могли мечтать многие из Дзиковицких, процитируем отрывок из исторического романа, в котором глазами приехавшего из Московского княжества в составе посольства царского служащего Неупокоя, ставшего гостем известного в то время оршанского старосты Филона Кмиты-Чернобыльского, отмечаются характерные особенности и отличия жизни в Литве:

«Ещё одна чужая и враждебная страна нехотя открывалась Неупокою. Странное это ощущение – прикосновение к чужой стране. Вроде и сжатые поля, опустошённый осенний лес и жёлтый обрыв Днепра похожи на срединную Россию; но глянешь на сухой цветок у придорожного распятия, тускло-лиловый, крупный, и станешь вспоминать, как называется. Не вспомнить. Ты в Литве.

Лица крестьян. В них тоже было что-то слишком мягкое, округлое, словно невзрослое. Не чувствовалось московской угрюмой непокорности. Круглые серые глаза под мягкой шляпой, казалось, бесконечно повторяли: “Так, пане милостивый, так”. Закрепощённые, они безропотно кормили государство.

Неупокоя, впрочем, мало волновало положение крестьян. Гораздо интереснее была жизнь шляхты. Чем больше он всматривался в неё, тем чаще испытывал завистливую обиду. Статьи королевских привилеев звучали как соблазнительные вирши: «Княжата и панове хоругвенные, шляхты и всякий человек рыцарский мает вольность и моць выехать и выйти из земель княжества у писме, учынков рыцарских и лепшего счастья своего, и тэж будучы неспособного здоровья своего для лекарств».

Имение Филона Кмиты открыло ему частицу княжества Литовского.

Лес, раннезимняя болотистая глухомань. И вдруг – открытая долина мелкого ручья, такая мощная, что становилось непонятно, как этот слабосильный ручеёк размыл и вынес столько земли. А он всего лишь трудолюбив и терпелив. Характер его передаётся деревушке под соломенными кровлями, с какой-то сиротливой откровенностью лежащей на дне долины.

Крестьянские дворы не создавали впечатления бедности, скорее врождённой скромности. Скупо нарезанные пашни сползали по пологим склонам. По свежему снежку к стогам пролегли трудные колеи. Над каждым стогом – кровелька».9

Однако вышеозначенное описание относилось всё-таки к району города Полоцка, а в районе Пинска, хотя в целом жизнь крестьян была сходной, имелись некоторые особенности. «Общий вид пинской деревни мало чем отличается от белорусской. Обилие лесного материала сказывается на размере построек: избы вообще обширны, и двор у хорошего хозяина обнесён рядом основательно сделанных построек».29

Возвращаясь к прежнему тексту, вновь цитируем. «А над всей этой бережливой жизнью вздымался на холме замок Филона Кмиты. В сытом и строгом одиночестве он отгораживался от деревни, от всего мира серыми стенами из валунов и грубо слепленных округлых кирпичей, похожих на плохо пропечённый хлеб. Неупокой, привыкший к бревенчатым заметам боярских усадеб, дивился привилегии литовского помещика воздвигать эдакие крепости.

Рядом с замком не возникала даже мысль о том, что люди под соломенными кровлями способны возмутиться против господина. Но было у него ещё другое назначение: замковые ворота не всякий раз отворялись и перед возным короля. Несколько тысяч замков по всей стране служили соборной крепостью дворянства Польши и Литвы – в ней они были защищены от притязаний государства. Пусть замок чаще был лишь символом независимости дворянина – такие символы формировали независимый характер. Ни Сигизмунду-Августу, ни следующему властителю страны в голову не могло прийти вводить в Литве опричнину. Её не потерпели бы...

Так же отдельно, как замок и деревня, на возвышении стоял костёл – тяжелостенный, белёный от земли до шпилей. Он был опорным камнем Речи Посполитой. Католицизм из Польши проникал в Литву, многие паны покинули православие».9

Несмотря на религиозную веротерпимость, Сигизмунд-Август в 1567 году отклонил просьбу протестантов Литвы об открытии их университета в Вильно.

В июле 1567 года войска Великого княжества Литовского во главе с гетманом Романом Сангушко одержали победу над московскими войсками под Чашниками. Тогда же Сигизмунд-Август, давно добивавшийся от римского папы развода со своей третьей женой Екатериной Австрийской, но так и не получивший его, отослал свою супругу на родину – в Австрию. Никого из родных и членов семьи не осталось рядом с польским королём и великим князем литовским. Сигизмунд-Август оказался в одиночестве. Бездетный, доживал он свой век, сводя вместе с собой с польского трона династию Ягеллоновичей.

1 августа 1567 года, согласно очередной переписи шляхетского войска, был произведён сбор посполитого рушения у Красного Села. 10 сентября был проведён подсчёт прибывших. В обычных условиях с повета требовалось всего лишь 23 конника и 23 драба (пеших воина), однако, в связи с военным временем, эти нормы были фактически превышены многократно. В частности, хорунжий Пинского повета Базилий Альбрехтович Федюшко выставил в состав ополчения повета четыре вооружённых конника и двух драбов “с ручницами” с имений, лежавших в Пинском повете. Среди воинов Пинской хоругви вызывались прибыть и Домановичи Дзиковицкие. В частности, от дяди Харитона – пинского подсудка Ивана Семёновича – прибыл на коне слуга с “панцирем, прылбицей(?), тарчей (щитом) и рогатями (короткое копьё)”. Грицко Богданович Доманович Кочановский прибыл на коне, в кожаном кафтане, с луком со стрелами, саблей и копьём-рогатиной. Кожаный кафтан заменял панцирь и, хоть и не шёл ни в какое сравнение с настоящим панцирем по эффективности защиты от холодного оружия, но всё же, при нехватке средств, был лучше, чем обычная одежда.

Его брат Борис Доманович также прибыл на коне, с сагайдаком (лук, колчан и стрелы) и рогатиной. Племянник Харитона – Гриц Перхорович из Дзикович – прибыл на коне, вооружённый, с панцирем, прылбицей, имеющий сагайдак (лук, колчан и стрелы) и рогатину. А Ганна из Местковичей, вдова деда Харитона пинского судьи Сенько Домановича, выслала за свои имения слугу Саву Чорника на коне с “панцирем, прылбицей, сагайдаком, саблей и рогатями”. Вдова двоюродного дяди Харитона – Левко Анцушковича Домановича – выслала за свои земли шляхтича Серафина, который при себе имел “коня, скуру (шкуру), рогати и саблю”. В данном случае под шкурой подразумевается тот же кожаный кафтан, заменявший панцирь.

12 сентября двоюродный дядя Феодор Анцушкович Доманович из Месткович со своего имения и имения жены Демидкова в Городенском повете выставил двух коней, панцирь, прылбицу, щит и пешего воина. Затем в “пописе” появилась приписка – “а конь здох”. В сентябре же войска Сангушко разбили группу московских войск и штурмом овладели замком в городе Улла.

11 октября к месту сбора посполитого рушения под Красное Село двоюродный дядя Харитона – Иван Анцушкович Доманович – с имения Местковичи прислал “с дыму конь, панцирь, рогати из заставного с Морочи”. Также сюда прибыл Герасим Опанасович “з дому з Дкгиковецкого” и с имения жены Козляковицкого при коне и с рогатиной.49 Видимо, с дома Калениковичей – правнук Каленика. 4 ноября прибыл Опанас Юхнович из того же села Дзиковичи, и, видимо, отец предыдущего, имея с собой “клячу и саблю”. Всего, с учётом военного положения, из Пинского повета было вызвано 234 конника и 23 драба (пеших воина), что фактически означало полный призыв всей шляхты на службу. Этот “попис” имеет особенно важное значение именно в этом смысле – он является показателем напряжения литовских сил перед Люблинской унией.

В октябре переговоры между московским посольством Ф. Умного-Колычева и правительством Литвы были прерваны. Об условиях мира договориться не удалось.

В начале 1568 года, когда польско-литовское войско во главе с гетманом Ходкевичем осадило крепость Уллу, оно уже вскоре было вынуждено снять осаду из-за неспособности польских и литовских ратников вести военные действия. В том же 1568 году немецкие наёмники на русской службе – Таубе и Крузе – предложили польскому королю обманом захватить город Юрьев (Дерпт), где стоял русский гарнизон и наёмный немецкий отряд во главе с полковником Розеном. Сигизмунд II Август согласился, и изменник Розен со своими солдатами в воскресный день напал на русских. Затем он открыл тюрьму, выпустил сидевших там заключённых и вооружил их, надеясь с их помощью захватить город. Однако этот план провалился. Горожане в ужасе заперлись в своих домах, а дети боярские и стрельцы выгнали ландскнехтов Розена из города. Таубе и Крузе бежали к польскому королю, который их ласково принял.

*  *  *

«С ослаблением католической пропаганды, которую поддерживали прежние короли, православное население Литвы перестало относиться боязливо или враждебно к польскому правительству. Этот поворот в народном настроении и сделал возможным продолжение политической унии Литвы с Польшей. Сигизмунд-Август приближался к смерти бездетным; с ним гасла династия Ягеллонов, и, следовательно, сам собою прекращался династический союз обоих государств. Но благодаря веротерпимости или благожелательному индифферентизму Сигизмунда-Августа православные перестали пугаться этой мысли».39

В декабре 1568 года Сигизмунд-Август пригласил литовских вельмож принять участие в работе общего польско-литовского сейма в Люблине, пообещав не нарушать интересов Великого княжества Литовского, сохранить его территориальную целостность, не принуждать литвинов к заключению унии силой и вообще не издавать никаких актов без согласия панов-рады.

В январе 1569 года обескровленная Ливонской войной с Московским государством Литва вынуждена была пойти на участие в совместном польско-литовском сейме, который должен был вынести окончательное решение о включении Литовского государства в состав Польши. В том же январе литовские магнаты прибыли на Люблинский сейм. На первом же заседании польские послы потребовали проводить совместные совещания, но литвины ответили, что согласятся на это только в случае предоставления им гарантий сохранения целостности Литвы и подтверждения королём положений Литовского Статута. Затем обе стороны представили монарху свои варианты унии.

Начались горячие споры. Литвины объясняли польским панам, что в 1501 году литовские сословия не приняли акта унии, на которую ссылались поляки. Во время споров Ян Ходкевич заявил: “Наши народы и мы – честные и достойные люди, а что касается наших свобод, то мы равны любому другому народу, включая и вас, господа поляки. Нам бы не хотелось заключать унию прежде, чем мы установим добрый порядок в нашем содружестве и покажем вам, что вы заключаете союз с друзьями, равными вам по достоинствам и внутреннему устройству. В первую очередь мы должны решить этот вопрос с нашим собственным государем. Только после этого мы будем рады обсудить унию с вами. Король ничего в вопросе об унии не решает. Это исключительно наше дело, поскольку мы свободные люди и христиане. Никто не может вести наших дел кроме нас самих, как это делали наши предки”.

Литовским магнатам удалось склонить на свою сторону польских вельмож. 12 февраля 1569 года польские сенаторы согласились принять требования литвинов, но вдруг против литовских условий выступила польская шляхта. 28 февраля Сигизмунд-Август приказал литвинам занять места в общем с поляками зале. Литовская знать отказалась подчиниться и на следующий день, 1 марта, в знак протеста тайно покинула Люблин. В городе остались только послы от Подляшья, которым король пригрозил отнять их земельные пожалования, а также от Волыни, сильно страдавшей от набегов крымских татар и потому рассчитывавших на поддержку поляков. За это они получили от поляков гарантии сохранения своих привилегий.

Украинские земли имели более самостоятельное, автономное значение в Великом княжестве. Тогда “украиной” было то, что является лишь северной частью нынешней Украины. Где-то за 100 километров на юг от Киева уже было Дикое поле. Украинцы были на обочине Княжества, далеко от его столицы Вильно, и у них были свои особые проблемы – борьба с регулярными набегами крымских татар. Это и определило их позицию накануне Люблинской унии. Украинская шляхта стремилась к прекращению постоянных приграничных конфликтов, ограничению всевластия собственных магнатов, получению широких прав, которыми пользовалась польская элита, и потому добровольно подписала соглашение о переходе украинских воеводств в состав Короны. Опираясь на это соглашение, польский король и великий князь литовский Сигизмунд-Август незамедлительно издал несколько универсалов.

5 марта 1569 года Сигизмунд-Август издал универсал о присоединении Подляшья и Волыни к Польской Короне. Ещё через три дня он приказал вельможам и послам от шляхты Волыни и Подляшья явиться в Люблин 27 марта для принесения ему присяги как королю Польши.

Узнав о решении короля, рада Великого княжества Литовского издала приказы о военной мобилизации – посполитом рушении. Поляки также начали грозить Литве войной. На призывы рады не откликнулась шляхта Волыни и Подляшья.

5 апреля литовская делегация в составе пяти человек под руководством Яна Ходкевича встретилась с польскими сенаторами и потребовала вернуть Литве Волынь и Подляшье, провести новые выборы на сейм и обсудить проблему унии на новом сейме. Поляки согласились провести перевыборы, но не только отказались вернуть Волынь и Подляшье, а даже потребовали передать им ещё и Подолию с городом Брацлавом и Киев.

В мае 1569 года волынская шляхта присягнула польскому королю.

В конце мая на сейме был поставлен вопрос о присоединении к Польше Киева и Подолии с Брацлавом и Винницей. При этом некоторые польские вельможи пытались добиться также присоединения к Короне Бреста, Пинска и Кобрина, провести границу Волыни по рекам Нарев и Ясельда, а Жемайтию передать Пруссии, вообще отказавшись от унии с Литвой. Но не все члены польской делегации выступили за присоединение к Польше новых территорий. Например, краковский епископ Филипп Падневский, краковский воевода Станислав Мышковский и сандомирский воевода Пётр Зборовский заявляли, что оборона новых земель потребует больших расходов со стороны Польши.

После горячих споров победу одержали сторонники включения в состав Короны “украинных земель”.

В начале июня литовские вельможи и шляхта вернулись на сейм. Среди них находился Иван Семёнович Доманович, представлявший Пинский повет Литвы. Отвечая на упрёки поляков в нежелании принять унию, Ян Ходкевич заявил: “Не знаю, какая это будет уния, поскольку видим панов княжества Литовского в совете с вами. Вы уже обрезали нам крылья!”. Литовские вельможи попытались добиться возвращения отторгнутых областей, но успеха не добились.

6 июня 1569 года Сигизмунд-Август издал указ о присоединении Киевской земли к Польше. В отношении Брацлава король решил особых указов не издавать, поскольку ранее этот город входил в состав Волыни, а потому мог быть включён в состав Короны как часть волынской территории.

16 июня 1569 года польскому королю присягнула шляхта Брацлавской и Винницкой земель. Мозырский повет, входивший ранее в состав огромного Киевского воеводства, но шляхта которого не согласилась войти в состав Польши, был присоединён к Минскому воеводству Великого княжества Литовского.

1 июля 1569 года состоялась торжественная присяга на верность унии. Сначала присягу дали сенаторы Польши, затем сенаторы Литвы, польская и литовская шляхта. При этом представители Подляшья, Волыни и Киевщины присягали уже в составе польских делегаций. «1 июля 1569 года была заключён польско-литовский союз, который юридически закрепил появление нового государства – Речи Посполитой. За сравнительно небольшую цену (уравнение в правах с польской шляхтой, гарантирование свободы вероисповедания, сохранение русского языка в официальном делопроизводстве) украинская шляхта, в противовес украинским магнатам, не только не противилась, но и способствовала переходу Волыни, Киевщины, Брацлавщины и Подляшья под власть Польши».1 На Люблинском сейме объединение было признано навсегда неразрывным и по пресечении династии Ягеллонов. Соединение двух государств оба народа увековечили письменным актом под названием “Уния”, данным со стороны королевства Польского Великому княжеству Литовскому и, взамен, со стороны Литвы – Короне Польской. Литовский акт был написан по-польски на пергаменте большого формата и скреплён печатями 78 представителей шляхты Великого княжества и столичного города Вильно, привешенными на шёлковых шнурах красного и зелёного цветов.

Среди подписавших унию представителями от Пинского повета были два шляхтича – Станислав Мартинович Ширма, войский пинский, и Иван Доманович, подсудок пинский. Тот самый Иван Семёнович Доманович, который в это время, после смерти Сенько Домановича, являлся главой рода Домановичей Дзиковицких и приходился Харитону Богдановичу родным дядей. А Станислав Ширма был сыном и наследником прежнего войского пинского Мартина Яновича Ширмы, хозяйствовавшего в ближайшем соседстве с Дзиковичами. И одна из деревень повета, в которой Ширмичи имели землю и крестьян – Местковичи – не только располагалась рядом с Дзиковичами. но и была также частично во владении Домановичей. И, раз уж заговорили о пинских шляхетских фамилиях, следует упомянуть пана Олизара Кирдея Мыльского. Он в конце 60-х годов XVI века был пинским маршалком, то есть официальным поветовым предводителем шляхты. Однако, несмотря на такую должность, поскольку он не был представителем Пинского повета при подписании унии, реально его политический вес был меньшим, чем у Ивана Семёновича Домановича.

2 июля в Люблине начались совместные заседания вального сейма. 4 июля акт унии подписал Сигизмунд-Август.

Заключение Люблинской унии стало важным этапом в жизни всей мелкой шляхты Великого княжества Литовского, которая только теперь была окончательно юридически уравнена во всех правах и преимуществах с польской шляхтой и своей аристократией. Вместе с этими привилегиями мелкие вассалы наконец получили давно желаемые ими гербы. При этом в Великом княжестве продолжал соблюдаться обычай приписываться к знамени старшего областного воеводы или полковника, а на этом знамени размещался родовой герб этого воеводы. Все на тот момент жившие потомки Сенько Домановича, как сыновья, так и внуки с правнуками, оказались приписанными к гербу Дрыя. Об этом же говорит и пометка, сделанная в “Генеалогии Дзиковицких герба Дрыя” при имени Харитона Богдановича, указывающая на 1569 год.3 Герб Дрыя происходил из Бургундии. В XIII веке его занёс в Польшу бургундский рыцарь Мутына, поселившийся на новой для себя земле, хотя есть предположение, что этот герб в Польшу пришёл через Чехию. От имени бургундского рыцаря герб Дрыя получил и второе название – Мутына. На старинной печати 1276 года, принадлежавшей комесу Войцеху из Любенёва, присутствует изображение герба Дрыя. В Литву герб попал после заключения в 1413 году Городельской унии между Польским королевством и Великим княжеством Литовским.

Чувствуя потребность как-то выделить себя из общего рода Домановичей, указать на более близкие между собой родственные отношения, ветвь потомков недавно умершего Сенько Домановича, приписываясь к одному общему гербу, окончательно стала прозываться Дзиковицкими. Можно сказать, вылупившись из рода Домановичей по причине Люблинской унии, род Дзиковицких начался в 1569 году. Такие же переименования произошли и в других ветвях рода Домановичей. Как затем указывал в своём прошении на имя императора Александра Павловича в 1818 году один из потомков рода Дзиковицких, «способ именоваться обычным был по местности проживания семейства».11 Начав именоваться Дзиковицкими, прежние Домановичи получили более аристократичную, “польскую” по форме фамилию, что приобретало в глазах современников смысл большей благородности происхождения. В то же время, одна из ветвей рода Домановичей, шедшая от Анцушковичей-Домановичей, также приняла “более благородную” форму фамилии, став прозываться Домановскими. Эта ветвь приписалась к гербу Богория.

В этом веке рыцарские броневые доспехи достигают полного своего развития и рыцарский щит, служивший в течение многих веков важным средством защиты, теряет своё значение. Теперь, когда гербовые щиты в действительной жизни более не носились, они сохраняются лишь как геральдический символ. По этой причине им стали придавать различные произвольные формы, соответствующие вкусу владельца и моде эпохи Возрождения – овальные или с различными изгибами, вырезами и завитками по краям, которые в дальнейшем становились всё более изысканными и сложными.

В дальнейшем в Западной Европе одним из признаков древности рода являлась готическая простота рисунка герба. Это указывало на то, что его обладатель имел благородных предков, бывших таковыми ещё до начала эпохи Возрождения. В Литве же такое правило не действует, поскольку здесь так получилось, что большинство древнейших боярских родов получили гербы как раз в период господства барокко (стиль вычурного искусства эпохи Возрождения).

К тому же гербу Дрыя, к которому приписались Дзиковицкие, относились, кроме потомков знаменитого польского рыцаря Пшедпелка Копидловского, взявшего в плен в Грюнвальдской битве знаменосца крестоносцев, ещё 76 других фамилий. (Бечковские, Борисовичи, Борышковские, Божеёвские, Божеевские, Божейовские, Хлаповские, Ходоровичи, Чабовские, Чевяшко, Чижевичи, Чижевские, Чижовские, Дрыя, Дрынякевичи, Дрыон, Джневичи, Дыамент, Дыаментовские, Дзехциньские, Дзехтарские, Дзембиньские, Дзежбиньские, Дзирбиньские, Эстка, Эстко, Габлиньские, Галевские, Галензские, Гамалеи, Глебоцкие, Гурецкие, Грабеньские, Гродзицкие, Енич, Кишева, Кишевские, Козарин, Крепштул, Квинта, Квинто, Лесек, Лесенко, Лисецкие, Лисевские, Лукомские, Модлибовские, Мрочиньские, Мручиньские, Мутына, Немежевские, Окулич-Козарин, Ожельские, Осецкие, Пикель, Посьвятковские, Превыш, Радецкие, Роновские, Рудзицкие, Руновские, Сянские, Тавтыгерд, Томицкие, Товтыгэрт, Товтыгерт, Трамбчиньские, Трапченьские, Транбчыньские, Трамбчиньские, Трапчиньские, Тройник, Убаш, Вестерские, Высоцкие, Жерницкие). Следует также отметить, что большинство сохранившихся изображений гербов шляхты Великого княжества Литовского было сделано по рисункам XIX века, которые приводились в отдельных делах и генеалогических таблицах, к которым иногда придавалось и основное описание на польском или русском языках. Такое изображение герба Дрыя обнаружилось и в генеалогической таблице рода Дзиковицких, имеющее некоторые отличия от варианта, представленного в “Гербовнике дворянских родов Царства Польского”.

Вариант герба Дрыя, присвоенный “фамилии и роду” Дзиковицких, по описанию “Вывода родовитости шляхетской дома Перхоровичей-Дзиковицких”8, был таким: «в красном поле между двумя линиями от правого бока щита налево скошенными три камня жёлтые, на шлеме три пера страусовые». А тот вариант, который приведён в “Гербовнике”, описывается так: «В красном поле три жёлтые камня в серебро оправленные, между двумя голубыми узкими полосами. В навершье шлема три страусовых пера».45 На варианте герба Дзиковицких, помещённого в генеалогической таблице рода, вместо голубых полосок более позднего варианта помещены белые, а камни не оправлены в серебро, а имеют как бы крепления-выступы с каждой стороны каждого камня того же жёлтого цвета, но немного меньшие по длине, чем стороны камней.57 А вообще, следует сказать, что хотя у разных фамилий герб назывался одинаково, в каждой из них он имел существенные отличия, позволявшие по рисунку определять принадлежность носителя герба к определённому роду, и такое положение сохранялось до “упрощений”, проведённых в XIX веке геральдистами России, поглотившей Речь Посполитую и её шляхту. Таким образом, с полным правом мы можем говорить о существовании в это время гербов уже не просто как знамён, объединявших шляхту в “гербовые братства”, но и как гербов-символов конкретных родов, то есть фамильных гербов. Любопытно стихотворение неизвестного мне автора, посвящённое гербам:

Как эфемерное наследство

                                                                Даруются гербы потомкам.

                                                                Не деньги, это – только средство

                                                                Вздохнуть и вспомнить об обломках:

 

                                                                О битвах, подвигах и славе,

                                                                О дальних прадедах своих,

                                                                О нашей доблестной державе

                                                                И об отечествах чужих.

 

                                                                А на щитах – посланье предков

                                                                К нам прислано через века,

                                                                И зелень распускает ветка,

                                                                И вдаль несутся облака,

 

                                                                И лилии на них белеют,

                                                                И розы нежные цветут,

                                                                И агнцы потихоньку блеют,

                                                                И львы свирепые живут.

 

                                                                По этой сказочной дороге

                                                                Так интересно поблуждать!

                                                                Хотя б чуть-чуть, совсем немного

                                                                Отправить наше время вспять.

 

Вариант герба Дрыя, так называемый барочный (от стиля барокко), который стал наследственным в фамилии Дзиковицких, зримо отражает в себе художественный вкус и стиль эпохи: кроме вычурной формы тарча (щита), об этом свидетельствует вид намёта. В XVI веке намёты изменили свой первоначальный вид плащиков на рыцарских шлемах на курчавые и заострённые в виде арабесок листообразные завитки орнамента. Кстати, точно такой же намёт был изображён и на гербе Богория рода Домановских, и вообще на всех шляхетских гербах того времени.

«“С последней четверти XVI века и почти до конца века XVIII польский шляхтич относился к своему гербу как к самой драгоценной собственности, а генеалогический миф, с ним связанный, воспринимал безо всяких оговорок как фактическую историю рода”, – пишет современный польский исследователь И. Левандовский. Поощрение интереса к истории и символике своего герба, имевшим громадное значение, было вызвано целью не только приобрести хорошую осведомлённость о прадедах и их подвигах, которыми они заслужили право на герб, но и закрепить осознание родственных связей между многочисленными родами, их определённую иерархию по знатности и роли в государственной и общественной жизни».48

В старинной геральдике много говорилось о так называемой символике цветов и потому окраске щита приписывалось символическое значение. «Достаточно будет привести здесь следующее толкование геральдиста Ансельма. “Золото, – говорит он, – означает христианские добродетели: веру, справедливость, милосердие и смирение, и мирские качества: могущество, знатность, постоянство, а также богатство. […] Красный цвет соответствует любви, мужеству, смелости и великодушию”. Кроме того, цвета в гербах получали особое фигуральное значение, так, например, красное поле изображало кровь, пролитую за церковь или государя».76

Сигизмунд II Август, желая ознаменовать счастливое завершение “Унии” свидетельством особого уважения к учёному сословию, пожаловал с общего единодушного согласия сейма 11 августа 1569 года профессорам единственной в государстве Краковской академии замечательную грамоту на шляхетское достоинство. На следующий день, 12 августа 1569 года, Люблинский сейм завершил свою работу.

В имении гетмана Р. Ходкевича, расположенном в Заблудове, в 1569 году печатниками П. Мстиславцем и И. Феодоровичем было издано Евангелие.

 

*  *  *

 

Следует отметить, что для шляхты Великого княжества Литовского, вошедшей теперь в состав нового государства, из всех возможных тогда вариантов был выбран далеко не худший. Вместо слабеющей Литвы или набирающего силу, но деспотичного Московского государства, она стала теперь привилегированной частью общества относительно стабильного, сохраняющего гражданский мир и внутреннее единство Польско-Литовского государства. Шляхту привлекали в польской модели государственности гарантированные политические свободы и сословные привилегии, ограниченность королевской власти и относительная религиозная терпимость. В середине XVI века происходили кровавые религиозные противоборства в Англии, Германии и Франции, костры инквизиции в Испании и трагедия опричнины в России, и на этом фоне внутреннее положение в Польше было довольно спокойным и уравновешенным.

После Люблинской унии в Великом княжестве Литовском произошли кое-какие изменения в организации государственной жизни. В частности, найвышейший гетман Великого княжества стал теперь именоваться великим гетманом, а для судопроизводства по делам между шляхтичами в каждом повете были созданы суды гродский, земский и подкоморский. По новому административному устройству город Пинск был назначен поветовым городом Брестского воеводства.

20 ноября 1569 года в пинский земский суд был направлен и 23 ноября представлен “позов” (то есть вызов в суд) по какому-то делу Ивана Олехновича Домановича Дзиковицкого с Остапом, Грицем, Емельяном Перхоровичами, Харитоном Богдановичем, а также Левко и Иваном Калениковичами. Поскольку земский суд был поветовым шляхетским судом, который рассматривал уголовные и гражданские дела, а также выполнял функции нотариата, можно предположить, что речь шла об очередной формальной фиксации границ владений между представителями разных домов рода Дзиковицких.

Около этого времени Феодор Харитонович – сын Харитона Богдановича – женился и привёл на отцовский надел свою супругу. Две семьи стали жить под одной крышей и не за горами должны были пойти внуки.

В XVI веке на небольшой улочке в пинском предместье Каролин, ведущей начало от реки Пина, был построен огромный замок, первым хозяином которого являлся маршалок Великого княжества Литовского Ян Дольский. Именно отсюда пошло название и самой улицы – Замковая. Замок, построенный по французскому типу, стоял на земляном валу и имел форму удлинённого 4-угольника, размерами 75,6х37,8х45,2х75,6 метра, с бастионами по углам. Перед замком шёл 9-метровойширины ров с подъёмным мостом, по внешнему его краю – дополнительная оборонительная стена, а в ней – ворота. Бойницы и бастионы были сделаны из камня. Внутри вала шёл подземный ход высотой 2 метра и шириной 90 сантиметров, где имелись небольшие углубления для доступа воздуха и света. Из подземного перехода можно было попасть на бастионы. Въездные ворота замка фланкировались огнём из двух бастионов. Замок хорошо просматривался со стороны реки.

Отныне жизнь Великого княжества Литовского сильно изменилась. «Со времени соединения Литвы и Польши русское влияние в Литовском княжестве начало вытесняться польским, которое проникало туда различными путями. Одним из них служили сеймы, на которых решались общие дела обоих союзных государств: литовско-русские вельможи, встречаясь здесь с польскими панами, знакомились с их политическими понятиями и с порядками, господствовавшими в Польше. Общие и местные привилеи постепенно сравняли литовско-русское дворянство в правах и вольностях с польской шляхтой и сообщили ему значение господствующего сословия в княжестве с обширной властью над крестьянским населением, жившим на его землях, и с влиятельным участием в законодательстве, суде и управлении».39

После Люблинской унии в быт панов-рады и среднего шляхетства стали активно проникать польские обычаи и пристрастия. На столах всё чаще стали появляться сладости и всевозможные кондитерские изделия, по польскому примеру стали, взамен прежних напитков, подавать венгерское вино. Стало модным носить польские костюмы и говорить по-польски.

Одновременно начал меняться и национальный состав литовской шляхты. «С присоединением к Польше сюда потекло великое количество поляков, которые заполнили аппарат управления, различными способами понаполучали поместья и ополячили здешнюю жизнь. До 1569 года в землях сих полякам нельзя было ни получить должность, ни владеть поместьями. Князья и магнаты, которые перед тем имели очень большое значение и держали в своих руках всё управление, теперь были уравнены в правах с рядовой шляхтой, – хоть на деле, благодаря своему богатству, они и в дальнейшем высоко поднимались над ней, держа в своей службе иногда целые полчища беднейшей шляхты. И местная панская жизнь, даже на Волыни, в этом гнезде украинского панства, княжат и магнатов, действительно начинает быстро ополячиваться».16

После образования Речи Посполитой её магнаты сумели значительно увеличить свои владения на землях “украины” и Литвы. Группируя вокруг себя буйную шляхту, магнаты держали в страхе местное население, совершали набеги, или, как их называли, наезды, на города и сёла, подвергали их грабежу и разорению. В бывших украинных воеводствах Литвы, перешедших непосредственно к Польше, сильно ускорился процесс проникновения польских евреев. Основное население здесь было православное крестьянство, долго имевшее различные вольности и свободное от податей. Теперь же началась при содействии евреев интенсивная колонизация Украины польской шляхтой. При этом евреи, привлекаемые на Украину её естественными богатствами и польскими магнатами, заняли заметное место в здешней хозяйственной жизни. Служа интересам землевладельцев и правительства, евреи навлекли на себя ненависть населения. Евреи арендовали не только различные отрасли хозяйства панов, но также и православные церкви, налагая пошлины даже на крещение младенцев.

В 1569 году в Великом княжестве Литовском появились первые представители Ордена иезуитов, прибыв в Вильно по приглашению епископа Валериана Протасевича. Борьбу с протестантством иезуиты вели главным образом в интеллектуальной сфере деятельности – в образовании и воспитании молодёжи, а также при помощи здравоохранения. В том же году в Вильно была открыта двухклассная иезуитская школа. В 1570 году в столице Литвы иезуиты открыли коллегиум из пяти классов.

В 1570 году, когда ему было всего 13 лет, молодой воспитанник кальвинистов Лев Сапега стал студентом Лейпцигского университета, где затем в течение ряда лет изучал историю римского и церковного права, античную философию, прежде всего – труды Платона и Аристотеля, хроники средневековых историков, трактаты теологов-схоластов, после чего вернулся на родину.

Средневековые восточнорусские княжества были самостоятельными государствами, которые постоянно враждовали друг с другом. Дух свободы Новгорода московскому царю удалось сломить только в 1570 году. Чтобы предотвратить переход Новгорода под юрисдикцию Великого княжества Литовского, Иван Грозный уничтожил население города. В реке Волхов было утоплено 50 тысяч жителей. Вечевой колокол, как символ права новгородских граждан самим решать свои дела, был снят и подвергнут казни – у него вырвали язык. По “новгородскому делу” многих казнили и в Москве. Хранителя печати Ивана Висковатого подвесили вниз головой и отсекали от его тела куски, как от мясной туши. Казначея Никиту Фуникова попеременно обливали то кипятком, то ледяной водой, пока с него не слезла кожа, “как с угря”.

Году, примерно, в 1570 семья сына подарила Харитону Богдановичу первого внука Саву, затем появились Остап и Миколай. Вероятно, были и внучки. С этого времени разросшееся семейство Харитона Богдановича совершенно обеднело и почти не отличалось по уровню дохода от окружающих крестьян.

В 1570 году в имении гетмана Р. Ходкевича в Заблудове печатники П. Мстиславец и И. Феодорович издали Псалтырь, что было значительным событием в культурной жизни Литвы. Естественно, Лев Сапега после возвращения на родину не обошёл вниманием деятельность печатников, которая для того времени была, что ни говори, весьма редким ремеслом.

Последнее время жизни король Сигизмунд-Август провёл окружённый наложницами, которые его грабили, и колдуньями, которых он призывал для восстановления сил, потерянных от невоздержанности. Когда у него спрашивали, отчего он не займётся нужными для государства делами, то он отвечал: “Для этих соколов (так он называл женщин) ни за что взяться не могу”. Одна из его любовниц, 20-летняя Барбара Жизавка, в 1570 году родила 50-летнему королю дочь, тоже Барбару, которую он признал, а её матери подарил 20 000 дукатов.

Хотя теперь к войне Литвы против России официально присоединилась Польша, Иван Грозный также получил союзника, заключив мир с крымцами. Соглашение предусматривало, что хан Девлет-Гирей не будет совершать набегов на Московию, и потому царь распорядился снять с южной границы большую часть регулярных войск и направил их в Ливонию. Чтобы отвлечь Москву от Ливонии, правительство Сигизмунда II Августа не оставляло попыток рассорить своих противников. В 1571 году его старания увенчались успехом: крымский хан нарушил договор с Иваном Грозным, отрядами конницы прорвал ослабленную границу, обошёл заслоны, стоявшие вокруг Москвы и сжёг её. Нашествие Девлет-Гирея нанесло огромный ущерб Русскому государству. Сотни тысяч людей были либо убиты, либо уведёны в полон, множество городов и селений были разорены и опустошёны. В то же время, убедившись в неспособности опричного войска противостоять внешнему врагу, Иван Грозный ликвидировал саму опричнину и казнил её самых виднейших деятелей.

Однако это не слишком помогло Речи Посполитой. Несмотря на то, что Сигизмунд II Август, как и его отец, был весьма начитан и образован, всемерно поощрял развитие науки и искусств, нравы, царившие в государстве, не способствовали победам. Вот что об этом писал бежавший из России от Ивана IV Грозного на литовскую Волынь князь

А.М. Курбский: «Здешний король думает не о том, как бы воевать с неверными, а только о плясках, да о маскарадах; также и вельможи знают только пить, да есть сладко; пьяные они очень храбры: берут и Москву и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и оттуда готовы его снять. А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головною болью. Вельможи и княжата так робки [...] что, послышав варварское нахождение, забьются в претвёрдые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол за кубки и болтают со своими пьяными бабами; из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши дня два или три, возвращаются домой, и что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот – всё поедят и последнее разграбят».

Военно-морской флот Речи Посполитой, о котором мечтал польский король, так и остался его мечтой. Не сумев его создать, Сигизмунд-Август нанял против царя Ивана IV немецких и фламандских корсаров. В свою очередь, московский государь пригласил к себе на службу знаменитого датчанина Керстен Роде.

*  *  *

В основе общества шляхетской Речи Посполитой находилась “структура малых соседств”. Общешляхетское объединение в Великом княжестве Литовском в XVI веке достигло степени осознания единства в рамках одного класса населения, одного сословия. «Этому способствовало такое специфическое выражение шляхетской общности, как “соседство”, которое усиливало значение родственных и родовых связей в сословной консолидации шляхты, а также делало семью важным элементом “структуры соседств”. Так формировался специфический государственно-политический строй Польского государства, называемый “шляхетской демократией”».48

Влияние гуманизма на духовную жизнь в Литве сказалось на увеличении интереса к естественным наукам, математике, астрономии. Распространялись философские произведения, в основном античных философов. Хоть и не непосредственно, оказывал влияние на развитие мысли Максим Грек, который погиб в Москве. Его письма распространял князь Андрей Курбский. Находясь в Миляновичах на Ковельщине, Курбский переводил произведения греческих авторов, писал философский трактат. Воспитанного в духе церковной “книжности”, его поразило состояние Православной Церкви, противостоящей польско-католической культуре, которую Курбский называл “польским варварством”. Он стал энергичным защитником Православной Церкви, вёл огромную переписку с представителями разных кругов общества – от князей Острожских до львовских мещан Сидляров, обмениваясь с ними литературными, церковными и научными новинками. В имении Курбского были созданы школа и типография.

На литовско-украинском пограничье двор князя Юрия Слуцкого, потомка киевского князя Олелька, был таким же культурным центром. Возможно, у Слуцкого также были школа и типография. Особо значительные произведения здесь также пересылали один другому, читали “всем собором”. Научные и литературные интересы объединяли магнатов с мещанами.

Из светских произведений, которые читали в Литве в XVI веке, можно упомянуть немного. Прежде всего – это знаменитая “Александрия” в нескольких редакциях, повесть про Трою, Бову-королевича. Единственной сатирой, которая сохранилась от XVI века, является “Промова каштеляна Мелешка”, в которой рисуется современный автору быт панства и придворных кругов.

Духовный мир шляхты был тесно связан с историей её, шляхты, происхождения. В качестве идеологии сословия была выдвинута теория “сарматизма”, то есть особого от всего остального населения Речи Посполитой происхождения шляхты от воинственного кочевого народа сарматов, покорившего когда-то местное население. Как следствие особо пристального внимания к своим корням, знание истории своих дальних и более близких предков было обязательным: оно давало главное обоснование добродетелей шляхтича, присущих ему от рождения. Причём, не имело значения, действительными или легендарными были деяния и образы предков. Многие роды возводили своё происхождение к античным героям, закрепляя это в гербах.

В Великом княжестве Литовском было введено уже принятое ранее в Польше деление чиновников или должностных лиц по степеням и занимаемым должностям, причём все чины были разделены на государственные, придворные и земские. Установилось высшее сословие двух степеней, в духе подражания Польше: 1) из католических священников и мирских сановников с общим названием “сенаторы”, из которых назначались воеводы, канцлеры, гетманы и другие высшие государственные должности; 2) из прочих лиц благородного происхождения с общим названием “шляхта”.

В Польше, а теперь и в Великом княжестве Литовском, шляхетское достоинство приобреталось только двумя способами: по праву рождения или пожалованием. Шляхтич по праву рождения, то есть потомственный, передавал свои права и состояние законной жене, независимо от того, из какого она была сословия, и законнорожденным детям и потомкам обоего пола. Пожалование шляхетства до правления короля Стефана Батория производилось королём, одновременно бывшим и великим князем, и подтверждалось выдаваемыми за его подписью привилеями.

В 1571 году иезуиты приняли активное участие в ликвидации последствий чумы в Вильно. Даже противники иезуитов признавали, что действовали они с полной самоотверженностью, тогда как многие духовные лица, включая церковных иерархов, покинули город, опасаясь заразы. События эти немало способствовали росту влияния и авторитета Ордена иезуитов в литовском обществе. При помощи друзей – ремесленников, писателей и переводчиков – в 1570-х годах печатник П. Мстиславец открыл свою типографию в Вильно, а И. Феодорович – во Львове, а затем в Остроге.

Продолжалась война Литвы с Московией, которая с моря вновь перешла на сушу. Обе стороны стали готовиться к генеральному сражению.

Проект создания реестрового казачества был выдвинут ещё в 1524 году, при правлении великого князя литовского и короля польского Сигизмунда I, который впервые поручил организовать казаков на государственную службу. Но из-за недостатка финансовых средств проект этот тогда не состоялся. Теперь, в преддверии большой схватки с Московией, хотя денег по-прежнему в казне было крайне мало, о проекте вспомнили вновь. Сигизмунд II Август 2 июня 1572 года подписал соответствующий универсал.

По приказу короля коронный гетман Ю. Язловецкий нанял для службы первых 300 казаков. Они давали присягу на верность королю и должны были, находясь в полной боевой готовности, отражать вторжения татар на территорию Речи Посполитой, участвовать в подавлении выступлений крестьян, восстававших против панов, и в походах на Москву и Крым.

Реестровые казаки, в отличие от остальных, считавшихся холопами, были приравнены к безгербовой шляхте (без политических прав). Реестровики именовали своего главу гетманом, на что, однако, до потери Малороссии не соглашалась польская корона, упорно именуя его официально “Старшим войска Запорожского”. Согласно универсалу, реестровые казаки освобождались от уплаты налогов, получили независимость от местной администрации и имели самоуправление со своим “казацким старшиной”. Первым назначенным старшиной был шляхтич Ян Бадовский. Им было определено право и на землевладение, первым землевладением был город Трахтемиров в Киевском воеводстве с монастырём и землями до Чигирина, который был своеобразной столицей реестровиков. Здесь размещались зимние квартиры, арсенал, госпиталь и приют для бессемейных инвалидов.

Реестровым казакам также были предоставлены клейноды – хоругвь, бунчук, булава и печать. Оплата за службу производилась деньгами и одеждой. Официально они стали называться Запорожским войском, в противовес Запорожской Сечи (Запорожскому низовому войску), для Польши юридически не существовавшей, так как Сечь располагалась до 1735 года на территории Крымского ханства автономной республикой. Таким образом, образовалось два казачьих центра: один в Запорожской Сечи, считавшейся очагом свободного казацкого движения, второй в Трахтемирове, базе реестровых казаков, ушедших на службу к польскому королю.

Но Сигизмунду-Августу так и не удалось увидеть результатов своей подготовки к войне. 7 июля 1572 года польский король простудился и скончался в тот же день. В эпоху Возрождения, когда для устранения противников часто использовался яд, смерть Сигизмунда-Августа многим казалось делом рук агентов московского царя.

 

*  *  *

 

После смерти последнего польского короля из династии Ягеллонов в королевской казне даже не нашлось денег, чтоб заплатить за похороны, не нашлось ни одной золотой цепи, ни одного кольца, которые должно было надеть на покойника. Но не только от характера короля Сигизмунда-Августа зависело внутреннее расстройство страны. Жажда покоя, изнеженность, роскошь овладели сенаторами. И эта жажда покоя, отвращение от войны оправдывались политическим расчётом – не давать посредством войны усиливаться королевской власти. Причём, во внимание не принималось даже положение Речи Посполитой, государства континентального, окружённого со всех сторон могущественными соседями.

После смерти Сигизмунда-Августа призрак Барбары Радзивилл поселился среди родовых камней Несвижского замка, получив имя “Чёрная Дама”. На глаза людям он показывался в чёрных одеждах в знак траура по несчастной любви. Обитатели замка Несвиж считали, что привидение Чёрной Дамы предупреждает хозяев-Радзивиллов, если им угрожает какая-нибудь опасность, война или болезнь.

Поскольку Сигизмунд II Август мужского потомства не оставил, в стране началось двухлетнее “бескоролевье” и феодальная анархия. Слабые попытки литовцев вернуться после смерти короля к вопросу о возвращении Великому княжеству Литовскому от Короны земель Волыни, Брацлавщины и Киевщины не увенчались успехом – не в последнюю очередь из-за позиции украинских магнатов, которые заботились прежде всего о своих сословных интересах.

В 1570-х годах, когда Иван Семёнович Доманович умер, род Домановичей Дзиковицких теряет своё значение в местной жизни и отступает на задний план. Старший сын Ивана Семёновича, носивший имя Каленик, ставший теперь формальным главой рода Дзиковицких, не только не смог обеспечить его влияние на Пинщине, но и сам оказался незаметен на фоне общественной жизни этого периода. Упадок влияния рода Домановичей Дзиковицких на жизнь Пинщины был обусловлен не только выдвижением других семейств, но и внутриклановыми причинами. Семейство Домановичей Дзиковицких уже достаточно разветвилось, на оставшееся после Сенько Домановича наследство претендовали дети, внуки, племянники, родные, двоюродные и троюродные братья, что вызывало трения и противоречия внутри рода. Древнее феодальное право, предполагавшее выделение отдельных владений каждому из сыновей, вступало в противоречие с интересами рода в целом. Возникали ссоры и споры о “неправильной распашке” родовых земель и вообще о границах земельных наделов наследников.

Несмотря на то, что во всех Домановичах Дзиковицких текла общая кровь, но, как это часто случается даже среди родных братьев, нравы у всех были разные. Одни легко воспламенялись, другие были более спокойными, одни шли к своей цели напролом, другие медлили. Во время охоты одни из Дзиковицких предпочитали выслеживать зверя, проводя целый день в засаде, другие загоняли его и убивали. Под стать главам разных семейств рода, разнились и нравы внутри этих семейств. Из-за отсутствия абсолютного авторитета у Каленика в качестве патриарха всего рода Домановичей Дзиковицких, в конце концов произошло его разделение на четыре отдельные ветви. Именно это позволило в будущем составителям генеалогических таблиц изобразить род Дзиковицких в виде четырёх родственных “домов”: дом Калениковичей, дом Перхоровичей, дом Харитоновичей и дом Костюковичей. Из этого видно, что два родных брата – Харитон и Костюк – явились родоначальниками двух из этих “домов”. Родоначальниками двух других явились их двоюродные братья – Каленик Иванович и Першко Васильевич. В определении о происхождении рода Дзиковицких от 1804 года так об этом и говорилось: «...свидетельствовали за привилегиями от Королей Польских и Великих Князей данными, с коих-то Каленика, Першка, Харитона и Константина, родоначальников Дзиковицких, когда многочисленное в четырёх сих домах разродилось потомство».57 Однако споры между представителями разных домов, изредка доходившие даже до стычек и избиений других, более дальних родственников, стали не столь уж и редкими. И при этом противники продолжали носить одну общую фамилию!

Судьба престола Речи Посполитой имела большие последствия для судьбы всей Речи Посполитой. В стране столкнулись интересы двух стремившихся к европейской гегемонии королевских домов: австрийских Габсбургов, предложивших в качестве кандидата на польский трон сына императора Священной Римской империи Максимилиана II Эрнста, и французской королевской династии Валуа, выдвинувших кандидатуру принца Генриха Анжуйского. Тогда в полной силе проявилось нерасположение литовских магнатов к полякам. Многие из литовских панов с целью отделить Литву от Польши хотели бы выбрать на престол Речи Посполитой московского царя Ивана Грозного или его сына. Этот вариант поддерживала не только литовская, но и часть польской шляхты, надеявшаяся таким избранием покончить с засильем магнатов. Об этом уже начал вести переговоры литовский писарь Гарабурда, но царь колебался.

В это время на ведущую роль в государстве выдвинулся белзский староста, владевший по наследству имением Замостье (Замосць), Ян Замойский герба Елита. Молодость свою Замойский провёл “не среди одного порохового дыма”, как он сам выразился, а в школах Франции и Италии, получив там утончённое классическое образование, которым он славился между современниками. Талантливый от природы Замойский скоро завоевал себе известность не только в своём отечестве, где за ним рано установилась репутация отличного администратора и юриста, но и в Западной Европе. В образованных европейских кругах Замойского считали врагом иезуитов и, следовательно, поборником свободы совести, называли его “новым Демосфеном, героем дел военных и мирных, жрецом Феба и Марса”. Падуанская академия избрала его своим ректором.

Популярность Замойского была необыкновенна: он своим красноречием на сеймах мог обворожить толпу шляхты, а своей бескорыстной справедливостью и неподкупной строгостью, в сочетании с разумной осторожностью, был идолом в глазах солдат. Мелкая шляхта смотрела на Замойского, как на истинного своего представителя, и ни один из магнатов не пользовался таким расположением шляхетства, как он. Во многом благодаря сплочению шляхты в 1572 году её сеймики стали собираться не по воеводствам, как было ранее, а по поветам, что усилило позиции на них именно мелкой шляхты.

В начале 1573 года был принят закон о так называемой “вольной элекции”, по которому шляхта получила официальное право выбирать короля польского и великого князя литовского, которым она пользовалась до последних дней Речи Посполитой. Этим самым был изменён государственный строй. «Шляхта, возглавляемая Яном Замойским, добилась права участия в выборах нового короля и выступила во время предвыборной борьбы как решающая политическая сила».2 Отныне поляки и литвины, при сохранении “должности” короля, перешли к почти республиканскому типу правления. Принцип шляхетской демократии, “можновладства”, выборности короля, положенный в основу новой польской государственности, подчёркивал значение человеческой личности. Каждый крупный шляхтич чувствовал себя политической персоной, не считаться с которой не может ни король, ни представители своей же сословной группы. Отсюда независимый характер поведения польского шляхтича, его самоуверенность и надменность.

Пока австрийский гонец Паули договаривался с Иваном IV об избрании своего кандидата на престол Речи Посполитой с целью её дальнейшего расчленения между Россией и Австрией, в воеводствах прошли выборные сеймики по избранию послов на выборный сейм. В мае 1573 года в Кракове сейм избрал королём Речи Посполитой французского принца Генриха Анжуйского из династии Валуа.

В 1573 году Иван Грозный женился пятым браком на Марии Долгорукой. Но на другой день, подозревая, что до него Мария уже была с кем-то, царь повелел посадить её в колымагу, запряжённую дикими лошадьми, и пустить в пруд, где несчастная и погибла. Как-то Иван Грозный, играя в шахматы со своим придворным прорицателем, вдруг спросил его, может ли тот предсказать его, царя, будущее. Прорицатель достал свой хрустальный шар, долго молча смотрел на него, а потом произнёс: «Вижу я, как умрёт от твоей руки твой старший сын. Вижу, как умрёшь ты сам и два демона унесут твою душу. Вижу, как рухнет всё, что ты создавал, и само государство окажется поверженным». Разгневанный таким ответом, Иван Грозный ударил прорицателя серебряным кубком в голову и убил его…

В июне 1573 года, ещё не зная об избрании нового польского короля, московский царь Иван Васильевич «обсуждал с посланником Империи возможность объединения России и Литвы. В Литве заговорили об избрании московита на опустевший трон. Склонялись к царевичу Фёдору, но и сам Иван Васильевич не исключался».9

Избранному королём Речи Посполитой французскому принцу Генриху Валуа, воспитанному при Дворе, где король пользовался огромной властью, польско-литовские магнаты и шляхта выдвинули ряд условий, известных как “Генриховы артикулы”. «Артикулы подтверждали принцип свободной элекции (избрания) королей. Король был обязан регулярно каждые два года созывать сейм. Без согласия сейма король не мог ни объявлять войну, ни заключать мир, ни созывать “посполитое рушение” (всеобщее феодальное ополчение). При короле состояла постоянная сенатская рада (совет). Отказ короля от исполнения своих обязательств освобождал феодалов от повиновения ему. В сейме решения могли приниматься лишь при наличии единогласия всей посольской избы, представлявшей шляхту. Любой депутат нижней палаты мог воспрепятствовать принятию решения, хотя бы за него голосовали все остальные депутаты».2 Это был так называемый принцип “либерум вето”, ставший впоследствии одной из причин крушения всего государства. Хотя Генрих отказался подписать эти “артикулы”, они всё же вошли в практику политической жизни Речи Посполитой. Также в 1573 году сейм принял закон, согласно которому даже самый захудалый шляхтич, убивший крестьянина, не являлся преступником и не подлежал наказанию. С этих пор во многих усадьбах магнатов не только в Литве, но и на отделённой от неё Украине стояли виселицы, символизировавшие полную власть панов над их подданными.

Об обстановке на границе с Московией, которая, обманувшись в своих планах в отношении польского престола, внимательно и заинтересованно следила за событиями в Речи Посполитой, регулярно с декабря 1573 года писал вестовые записки оршанский староста Филон Кмита Чернобыльский. До самого сентября следующего года он направлял гонцов к панам-раде Великого княжества, к пану трокскому, воеводе виленскому и к королю.

18 февраля 1574 года был торжественно отпразднован въезд в Краков в качестве польского короля французского принца Генриха Валуа. Вместе с герцогом Анжуйским в Польшу приехал увязавшийся за ним придворный куртизан и поэт лёгкого нрава Филипп Депорт. Но правление нового короля в Речи Посполитой оказалось кратковременным. В этом же году должность пинского старосты занял выходец из местной шляхты Лаврин (Ваврынец) Война.

В XVI веке польский трон не был синекурой. Должность монарха была очень ответственной, а жизнь властителя – и тяжёлой, и рискованной. Соотечественники требовали от короля эффективного управления, но при этом он должен был считаться с настроениями подданных. К тому же во Франции неожиданно умер старший брат Генриха Валуа король Карл IX, при котором происходили затяжные гражданские войны и случилась известная под именем Варфоломеевской ночи резня протестантов-кальвинистов (гугенотов). Французский престол стал вакантным. Мать Генриха, вдовствующая французская королева Екатерина Медичи, вызвала сына из Кракова в Париж.

Насмотревшись на польские республиканские порядки и сравнив их с положением королей Франции, в июне 1574 года, пробыв на польском троне всего около четырёх месяцев, Генрих Валуа решил бежать из Польши. Как и королю, его придворному поэту Филиппу Депорту Польша не понравилась и, уезжая на родину, он написал стихотворение “Прощай, страна вечного прощания!”.

Ранним утром Генрих выехал из королевского замка Вавель на коне, подаренном ему паном Тенчинским, главным его доброжелателем и агитатором при польском дворе, и ускакал от своих недавно обретённых подданных в направлении Парижа.

«В погоню за любимым королём бросились паны сенаторы. Кричали, возмущались: “То не король, ему бы только вольту танцевать!”. Вольта – канкан шестнадцатого века. Крестьяне, люди грубые, отыгрались на королевском секретаре Пибраке. Тот поджидал Генриха в часовне, но беглый король в заполохе проскакал мимо. Пибрак бросился в лес, попал в болото. Крестьяне стали его гонять камнями, как подстреленную утку. Через пятнадцать часов референдарий Чарнковский воротился из неудачной погони и выручил секретаря.

В Польше восстановилось мутное бескоролевье. Литва всё больше утверждалась в своём враждебном отношении к полякам. Всплыли обиды унии. Генриху вновь назначили – вернуться к осени. Никто не верил в возвращение. Теперь из претендентов на престол остались Эрнест Австрийский и Иван Васильевич либо царевич Фёдор».9

Забегая вперёд, следует сказать, что, возможно, бегство Генриха Валуа из Польши избавило её от ещё больших неприятностей, поскольку этот явный вырожденец своим поведением на троне умудрился привести Францию на грань распада. Через год после занятия французского престола умерла любовница Генриха принцесса де Конде. Эта смерть его буквально подкосила. Король стал носить траурные чёрные одежды, отделанные маленькими черепами из серебра и слоновой кости, а затем участвовать в процессиях флагеллантов, сохранившихся со времён Чёрной смерти. К королю присоединились многие придворные и даже глава французской церкви кардинал Лотарингский. Бичевания последний избежал, но, прогулявшись босиком в промозглую рождественскую погоду, простудился и умер. Но главным развлечением трансвестита-короля Генриха и его фаворитов-миньонов был бисексуальный разврат, кутежи и потасовки с горожанами.

 

*  *  *

Печатник Иван Феодорович в 1574 году на львовской типографии издал Букварь – первый в Восточной Европе печатный учебник, изданный значительным по тем временам тиражом. Напечатанные в Литве книги расходились не только по Великому княжеству, но и в России, Болгарии, Сербии, Молдавии, где использовали славянский алфавит.

Учитывая, что сын германского императора также претендует на польский престол, Иван Грозный предложил снять свою кандидатуру с польского трона, но при этом отдать ему Литву, как “вотчину его матери Елены Глинской”. Новый элекционный сейм был назначен на 10 мая 1575 года в Стенжице. «Все понимали важность Стенжицы. Решалась судьба Польши и Литвы, избирался не просто король, а направление политики ближайших десятилетий во всей Восточной Европе. На выборы короля шляхта явилась с пушками. Не сразу договорились, где их оставить. Капризное беспокойство шляхты объяснялось ещё и тем, что никто не знал твёрдо, на ком остановить выбор: на цесаревиче Эрнесте или Иване Васильевиче. В Стенжице стало опасно жить. Шляхта носила кольчуги под жупанами.

Сейм развалился, как гнилое яблоко. Выборы короля были отложены на осень».9

«В Варшаве в ноябре 1575 года собрался сейм. К московскому гонцу Ельчанинову, давно уже прибывшему с приветствием от царя Генриху по случаю его избрания и собиравшемуся уже возвращаться домой, ночью тайно пришёл радный пан, жмудский староста, и стал просить, “чтобы Государь прислал к нам на Литву посланника своего доброго, и писал бы к нам грамоты порознь с жалованным словом: к воеводе Виленскому грамоту, другую ко мне, третью к пану Троцкому, четвёртую к маршалку Сиротке Радзивиллу [сыну князя Миколая Радзивилла Чёрного], пятую ко всему рыцарству...”. Царь понимал выгоды своего избрания, но гордость не позволяла пойти против своего царского достоинства: он считал польский королевский титул ниже своего царского. Поэтому он ограничился обещанием прислать больших послов, но принимал меры к избранию австрийского эрцгерцога Эрнста или его отца, Максимилиана II, надеясь за свою поддержку получить от него подтверждение на владение Ливонией...».31

Да к тому же и намерения московского царя шли вразрез с желаниями большинства магнатов и шляхты Речи Посполитой: Иван IV требовал, чтобы Польша и Литва навечно соединились с Русским государством и польский трон был признан наследственным в “династии Рюриковичей”. Кроме того, он требовал отказа Речи Посполитой от Ливонии и Киева, соглашаясь взамен вернуть Полоцк. Эти условия были отвергнуты польской знатью, так как магнаты опасались не только ослабления своих политических позиций в рамках русско-польско-литовского государства, но и повторения Грозным в Речи Посполитой его опыта борьбы с удельно-княжеской оппозицией. В 1575 году правительство Ивана Грозного продолжало вести тайные переговоры с императором Священной Римской империи Максимилианом II, стремясь обеспечить с его стороны поддержку своим планам расторжения Люблинской унии и расчленения Речи Посполитой.

Пока шли переговоры с Веной, турецкий султан потребовал от польского сейма снять кандидатуру Ивана IV на польский трон. Прибывший в Польшу посол султана Амурата предложил полякам для избрания 3 кандидатуры: сандомирского воеводу Яна Костку, шведского короля Юхана III или 42-летнего седмиградского (венгерского) воеводу Стефана Батория. Вопреки уверениям царя, в Москве интриговали не только против Батория, но и против эрцгерцога Эрнста.

В конце 1575 года австрийским дипломатам удалось договориться с польскими сенаторами о провозглашении польским королём императора Максимилиана II, но возмущённая шляхта, во главе которой стоял Ян Замойский, поддержала турецкого кандидата – воеводу Стефана Батория. Стефан Баторий, или, как его называли литвины, Степан Батура, происходил из старинной венгерской фамилии, сын воеводы, в юности он обучался в Падуанском университете в Италии, ректором которого в то время был польский вельможа Ян Замойский, с которым тогда, видимо, возникли у него дружеские отношения, скреплённые браком Замойского на сестре Батория – Гризельде. Своё требование султан подкрепил высылкой к границам Польши 100-тысячного войска. В Варшаве воцарилась паника.

В начале 1576 года шляхта на сейме провозгласила “королём” 54-летнюю Анну Ягеллонку с тем, чтобы выдать её за Стефана Батория, который сразу же дал согласие и на брак, и на корону. Он присягнул на верность полякам и пообещал привести из Венгрии своё войско и отвоевать у московского царя обратно всё то, что было захвачено русскими в Ливонии и Литве. В Польше оказалось два короля. У Максимилиана II было больше возможностей выиграть борьбу за престол, но надо было действовать решительно, чтобы оружием удержать права на новую корону. Однако германский император по своему душевному складу не был способен на такое решение, тянул время в переговорах, боясь войны с Турцией. Стефан же быстро двинулся с крупным отрядом к польской границе. В апреле он торжественно въехал в Краков, где ему подчинился примас, короновавший его. Затем было совершено бракосочетание с Анной Ягеллонкой. Иван IV остался крайне недоволен этим обстоятельством и писал Максимилиану II письма с предложением совместных вооружённых действий против Речи Посполитой. Однако германский император ни на что не мог решиться. Тем не менее в стране началась междоусобная борьба, которая не прекратилась даже и со смертью в октябре 1576 года Максимилиана II. Нового короля Батория признали Литва и Великая Польша. Пруссия подтвердила свои вассальные обязательства в Торне. Лишь Гданьск (Данциг) не признал короля и взбунтовался, “доверяя своим башням и рвам”. Несмотря на мужественную защиту горожан, Гданьск был взят, и Стефан Баторий стал после этого именоваться “паном польской Венеции”. В то самое время, когда в Речи Посполитой решался вопрос о замещении королевского престола, московиты в Ливонии овладели городами Перновом, Гельметом, Эрмесом, Руэном, Пуркелем, а в Эстляндии захватили Гапсаль с его округом.

«Останавливая свой выбор на мало кому известном Стефане Батории, поляки полагали, что он будет следовать их желаниям. Однако мало кто предполагал, насколько быстро он приберёт к рукам всю власть в королевстве. Проявляя непреклонную настойчивость и беспощадную жёсткость, Стефан Баторий немедленно приступил к самому ревностному занятию государственными делами. Когда взбунтовалась часть днепровских казаков, он приказал казнить их десятками и, как передавали, разрубать трупы на части. В Стефане Батории и его главном помощнике Яне Замойском царь Иван Грозный встретил противников, которые вскоре сумели не только лишить московского самодержца всех плодов прежних победоносных походов в Ливонию и Литву, но и поставили Россию в самое критическое положение.

Стефан Баторий говорил лишь по-венгерски и на латыни и вовсе не собирался изучать язык своих подданных. Со своей престарелой супругой Анной Ягеллонкой он считал достаточным вести все разговоры через переводчика. Будучи по натуре воином и страстным охотником, Стефан Баторий вёл простой для своего положения образ жизни. По словам Валишевского, “выражая сочувствие протестантизму в Семиградии, он был ярым католиком в Польше; он устроил так, что избирательному сейму его представлял арианец Бландрата. После же избрания в короли советниками его стали иезуиты”».31

8 июля 1576 года, по смерти православного пинского и туровского епископа Макария Евлашевского, в Варшаве была выдана королевская жалованная грамота на епископию протопопу Дмитровской церкви Пинского замка Кириллу Семёновичу Терлецкому. В результате длительного проникновения в Речь Посполитую идей реформации общество оказалось идеологически разнородным. «Ересь взяла такую силу, что когда Стефан Баторий вздумал было ограничить её распространение и стеснить реформатов, то раздался сильный протест, во главе которого стал заслуженный и маститый еретик Евстафий Волович, наивысший канцлер литовский... Если в Литовском княжестве так сильна была ересь среди католиков, то с неменьшею силою распространялась она среди православных Литвы и Волыни».61 В 1576 году московские войска вторглись в Речь Посполитую и даже захватили город Гродно. Отвоевать его смогли только с помощью войск князя-протестанта Юрия Радзивилла. После этого на весь период правления короля Стефана город Гродно стал его постоянной резиденцией.

Продолжая свою политику на подчинение Прибалтики, Иван Грозный в январе 1577 года направил под город Ревель армию в 50 тысяч человек. Неудачный исход осады этого города дал другое направление огромным силам, собранным в Эстляндии: царь лично направился на Ливонию, которой тогда управлял гетман Ходкевич. Московское войско захватило Мариенгаузен, Люцен, Режицу, Динабург, Крейцбург, Лаудон, Зесвеген, Берзон, Кальценау, Кокенгаузен, Шваненбург, Тирзен, Пебалгу, Эрлаа, Вольмар, Ронненбург, Трикатен, Смильтен и, наконец, Венден. Так что вся Лифляндия, за исключением округи города Риги, оказалась во власти московитов.

Как мы уже говорили, Стефан Баторий, вступая на престол, обещал вернуть Литве все земли, отвоёванные у неё ранее русскими царями, и собирался исполнить своё обещание. Но несмотря на свою жёсткую политику, Стефану Баторию долго ещё пришлось преодолевать многочисленные препятствия, чинимые ему его своевольными и не привыкшими к дисциплине подданными. Всё это требовало времени, да к тому же новый король и не торопил его, готовя армию к продолжительной войне и собирая для этого средства. О своих новых подданных Стефан Баторий говорил: «Несмотря на храбрость, поляки – народ суетный, упорства в них нет, труду предпочитают развлечения... Задору много [...] а для действий ни желания, ни сил недостаточно».48

Некоторое время Баторий был осторожен в политике. «В 1577 году, узнав о походе Ивана Грозного в польскую часть бывшей Ливонии, он ограничился лишь упрёком в его адрес в том, что московский царь, послав “опасную грамоту” для проезда в Москву “больших” польских послов с целью их участия в мирных переговорах, без объявления войны начал захватывать польские владения в Ливонии».31 Иван IV, не принимая всерьёз нового польского короля, высокомерно отвечал на это, в назидательном тоне советуя не вмешиваться Стефану Баторию в дела Ливонии. Подозревая короля Магнуса в желании передаться на сторону Речи Посполитой, царь сурово обошёлся с титулованным королём ливонским и взял с него новую присягу на верность.

“Большие” послы от Стефана Батория прибыли в Москву в январе 1578 года, но переговоры с ними зашли в тупик: в упоении от своих успехов в Ливонии царь потребовал для заключения мира, кроме Лифляндии, ещё Курляндию и Полоцк, а также Киев, Витебск и Канев. Послы обиделись, и 25 марта 1578 года была составлена перемирная грамота лишь на 3 года.

В начале 1578 года ливонский король Магнус, как только русская армия выступила из Ливонии обратно к Пскову, прервал всякие связи с царём и удалился с женой Марией Владимировной в курляндский город Пильтен. В феврале 1578 года на Варшавском сейме после обсуждения вопроса о том, с каким из неприятелей начинать военные действия – с Крымом или с Москвой, было решено воевать с последней. Между тем русские потерпели сильное поражение: 20-тысячная рать, осадившая Венден, захваченный врасплох немцами, была наголову разбита соединёнными силами шведов и поляков, успевших заключить союз против царя Ивана

Ян Замойский стал в 1578 году коронным канцлером Речи Посполитой. Одновременно он являлся предводителем шляхты, советником короля и одним из главных организаторов военных походов против Русского государства. В то же время он являлся и политическим противником Габсбургов. Чтобы как следует приготовиться к вторжению в русские пределы, Стефан Баторий затянул переговоры о мире почти на год, в течение которого московское войско потерпело ряд чувствительных поражений в Ливонии.

 Баторий оказался весьма деятельным правителем и очень хорошим полководцем. С 1578 года пожалование шляхетства по гражданской линии предоставлено было только Вальному (общему) сейму. Оно осуществлялось обнародованием фамилии и внесением её на основании постановления сейма в акты, входившие в собрание законов (Volumina Legum). Пожалование шляхетства по военной линии было предоставлено гетманам, но с последующим утверждением общим сеймом. При этом выдавались привилеи. Пожалованный шляхетским достоинством подданный Речи Посполитой назывался новым шляхтичем или скартабелем, а выданная ему грамота – нобилитацией, иностранец назывался индигеном, а выданная ему грамота – индигенатом.

Все должности в Речи Посполитой можно было разделить на четыре степени. Первую, высшую степень, занимали сановники, входившие в состав министерств, а также члены Сената. Вторую степень составляли государственные и придворные чины в столицах. Третьей степени соответствовали придворные звания в воеводствах. К четвёртой степени относились гродские и земские должности по судебной и полицейской части.

Занимать все перечисленные должности могли только: 1) древние родовые шляхтичи, заслуженные мужи и притом соотечественники или местные жители и 2) поместные владельцы, то есть имеющие вотчинное земское имение в пределах того воеводства, в котором они назначаются или избираются в служебную должность.

Несмотря на противодействие магнатов, которые вообще опасались продолжительных войн, дававших возможность королям усилить своё значение, Баторий получил средства на ведение войны и таким образом смог претворить свои планы в исполнение. Одни только литовские паны до самого конца войны с Иваном Грозным не могли избавиться от своей подозрительности к королю и нерасположения к полякам, что в особенности обнаружилось при сборах к третьему походу и во время псковской осады.

В 1578 году во Львове по решению польского сейма был казнён запорожский казак Иван Подкова – герой борьбы украинцев и молдаван против Турции. В том же году, чтобы увеличить свои военные силы, польский король завёл по венгерскому образцу так называемую “выбранецкую пехоту”. Предполагалось, что служить в ней будет держатель каждого двадцатого лана в королевских сёлах, местечках и городах. Полностью проект не был реализован и число выбранецких ланов достигло лишь пары тысяч. Однако при этом сплошь и рядом оказалось так, что на одном выбранецком лане сидело по нескольку семейств. Хотя выбранецкая пехота и появилась лишь на исходе XVI века, но была связана со старым институтом – шляхетским ополчением (посполитым рушением).

В сентябре 1578 года король Стефан Баторий издал указ под названием “Соглашение с низовцами”. Количество реестровых казаков увеличилось до 500 человек. «Но рост казацкого штата нисколько не убавлял заштатного казачества. Этих нелегальных казаков, в большинстве из крестьян, местные правители и паны старались воротить в “поспольство”, крестьянство, к покинутым их повинностям; но люди, уже отведавшие казацкой воли, упирались и считали себя вправе не слушаться, ибо то же правительство, которое загоняло их, как мужиков, под панское ярмо, во время войн обращалось к ним же за помощью и призывало их под знамёна не в списочном числе, а десятками тысяч. Такой двуличный образ действий правительства поселял в заштатных озлобление и приготовлял из них взрывчатую массу, легко разгоравшуюся в пожар, как скоро у неё являлся расторопный вожак. Между тем на нижнем Днепре свивалось казацкое гнездо, в котором украинское козацтво находило себе убежище и питомник, перерабатывавший его в открытые восстания. То было Запорожье».39

Кроме того, в армии Речи Посполитой появилась легковооружённая и щёгольски обмундированная кавалерия, получившая название улан. Уланские части, лёгкие, мобильные, быстрые, способные наносить сокрушающий удар молниеносным кавалерийским наскоком, вызвали восхищение военных специалистов того времени и вскоре получили распространение в армиях ведущих стран Европы.

От Стефана Батория евреи, жившие в Речи Посполитой, получили новые привилегии. В ряде польских городов было введено гетто, отчасти и для безопасности самих евреев, возбуждавших стойкую неприязнь к себе со стороны простого населения. Одновременно правительство Стефана Батория обратило внимание на сильно размножившихся в Польше в XVI веке цыган. В 1578 году были изданы специальные постановления, касавшиеся упорядочения правового статуса цыган в Речи Посполитой.

В том же 1578 году началось проведение в Речи Посполитой монетной реформы, закончившейся через два года. После денежной реформы Стефана Батория была создана практически единая польско-литовская монетная система. Польские и литовские монеты стали одинаковыми в отношении веса и качества, хотя внешние различия у них сохранялись.

Осадная русская артиллерия летом 1579 года прибыла в Псков. Отсюда вместе с большим войском во главе с царём её собирались перевезти к Колывани (Ревелю), безуспешная осада которой русскими слишком уж затянулась. В это время к находившемуся в Новгороде царю прибыли его послы Карпов и Головин, ездившие ранее к Баторию, и привезли известие о решении февральского 1578 года сейма о начале войны с Москвой. Почти сразу за ними прибыл гонец от  Стефана Батория, пославшего царю “взмётную грамоту” с объявлением войны. Вслед за этим король с сильным войском перешёл русскую границу. Лев Сапега, проявив незаурядный патриотизм, не только принял участие в этой войне, но и сформировал на собственные средства свою хоругвь. Многие советовали королю идти прямо на Псков, заняв который, он бы оседлал единственный путь из Москвы в Ливонию. Однако Баторий сначала пошёл к Полоцку, 16 лет назад захваченному Москвой и контролировавшему пути, шедшие из России в Литву и Ливонию и среднее течение Западной Двины.

У Стефана Батория было 40 тысяч конницы и 15 тысяч пехоты. При короле находился перебежавший к нему от русских датский полковник Георг Фаренсбах, поведавший о секретах русского командования. Папа Григорий XIII прислал королю в подарок драгоценный меч вместе с благословением на успешную борьбу с “врагами христианства”, как он тогда называл русских.

Стефан Баторий весьма искусно выбрал местом сбора своей армии небольшой город Свир, откуда он мог идти как на Полоцк, так и на Псков, что окончательно запутало Ивана IV относительно дальнейших намерений поляков. Царь полагал, что коли война идёт из-за Ливонии, то Баторий направится туда, и потому из 60 тысяч человек, которыми государь располагал в Ливонии, он значительную часть войска отправил за Двину, в Курляндию. Между тем Стефан Баторий из Свира быстро направился к Полоцку и в начале августа осадил его, не дав времени на дополнительное укрепление города, обнесённого лишь деревянной стеной.

В 1579 году один из богатейших и просвещённейших вельмож на Украине гетман князь К.К. Острожский помогал королю Стефану Баторию в его войне с Иваном Грозным. В XVI веке княжеской фамилии Острожских принадлежало 24 города, 10 местечек и более 100 сёл и деревень. В то время, как оршанский староста Филон Кмита Чернобыльский опустошал Смоленскую землю, Острожский разорил землю Северскую до Стародуба и Почепа и подошёл к стенам Смоленска. Командуя собственной хоругвью и проявив личное мужество, наилучшим образом зарекомендовал себя в этой войне Лев Сапега.

«29 августа венгерские наёмники со смоляными факелами бросились к стенам [Полоцка] и подожгли их. Вскоре Полоцк был взят, большая часть его жителей погибла или сдалась в плен. Вслед за Полоцком был зажжён и взят Сокол, в котором немцы устроили настоящую резню, затем Красный, Нищардо и остальные 3 крепости, построенные русскими».31

Получив известие о потере Полоцка и Сокола, Иван Грозный отступил с главными силами внутрь страны и сделал попытку к мирным переговорам. 18 октября 1579 года Филону Кмите Чернобыльскому была выдана жалованная королевская грамота о возведении старосты в звание литовского сенатора с титулом воеводы смоленского.

В 1579 году римский папа Григорий XIII пожаловал иезуитскому коллегиуму в литовской столице Вильно статус академии, уравняв его в правах с Краковским университетом. Её первым ректором стал выдающийся гуманист своего времени, член ордена иезуитов литвин Пётр Скарга.

10 марта 1580 года король выдал жалованную грамоту Раине Войновой (вероятно, жене пинского старосты Лаврина Войны) о предоставлении ей в пожизненное управление православного девичьего монастыря св. Варвары в Пинске со всеми “отчинами, угодьями и доходами”.

 

*  *  *

 

В июне 1580 года Иван Грозный отправил к Стефану Баторию в качестве послов князя Сицкого и думного дворянина Романа Пивова с предложением заключить мир, но король теперь и не думал об этом. Он получил подмогу от брата из Трансильвании и набрал пехоту из крестьян королевских имений Речи Посполитой (драбов-выбранцов), которые лучше наёмных солдат годились для перенесения трудностей военного времени. Для русских положение дел было очень серьёзно: неизвестно было, откуда последует удар. Приходилось растягивать войско, посылая полки и к Новгороду, и к Пскову, и к Динабургу, и к Смоленску. Кроме того, необходимо было оберегать южную границу от татар и северную от шведов.

Король Стефан направился в Чашники – городок на реке Улле, где сходились дороги из Великих Лук и Смоленска. Одни советовали королю идти к Смоленску, другие к Пскову. Но король имел ввиду крепость Великие Луки, имевшую важное стратегическое значение. Владея этим городом, можно было одной армией удерживать неприятеля от покушений со стороны Пскова на Ливонию, и со стороны Смоленска на Литву. Для русских же Великие Луки служили опорным пунктом, откуда обыкновенно рассылались отряды для военных действий с немцами и поляками.

В Чашниках король провёл смотр армии. Войска получили приказание переходить на другой берег Уллы по узкому мосту, а король занял место у самого входа на мост, так что ни один солдат не мог ускользнуть от его взгляда опытного воина. Сперва проходила конница, отличившаяся ранее под Гданьском и Полоцком. Всадники, кони, вооружение были безукоризненны. Затем следовали новосозданные выбранецкие войска, между которыми шёл целый отряд пеших и кавалерии, выставленный на собственные средства Яна Замойского.

В коннице можно было различить роты тяжёлой кавалерии – гусаров, закованных с ног до головы в железо, и легковооружённых конников, которых называли казаками. Пехота состояла большей частью из присланных королевским братом венгерцев, которые получали большое жалованье и были вверены под команду Фоме Дрогоевскому, близкому родственнику Замойского. Венгерцы отличались убранством, одеждой и оружием от других солдат, ибо из уважения к канцлеру Замойскому, потерявшему незадолго перед этим жену Христину Радзивиллову и единственную от неё дочь, всё у них было тёмного траурного цвета.

Немецкими стрелками командовал датский полковник Георг Фаренсбах. Тот самый, который находился прежде в русской службе и затем перешёл на сторону Батория.

Из Чашников король направился к Витебску, а Замойский после невероятных трудностей пробрался через леса и болота к Велижу, важной русской крепости на Двине. Взятие этого города-крепости подробно описано в “Дневнике второго похода Стефана Батория на Россию”, который вёл староста ковальский и бродницкий пан Лука Дзялынский. В нём писалось следующее.

«1 августа. Согласно сделанному распоряжению мы ожидали прибытия самого гетмана. Он приехал за час до полудня и, приказав подать лошадь, сейчас же отправился осматривать дорогу и узнать насчёт переправы. Осмотрев последнюю, он приказал как можно поспешнее прокладывать дорогу, наводить мосты и затем ожидать его распоряжений. В этот день у меня были на обеде пан Влодек, пан Оржеховский, Ланцкоронский и пан Рембовский. После обеда, потребовав меня к себе, гетман приказал мне вечером с передовым отрядом немедленно выступить в поход и ожидать его на условленном месте. Затем он прислал мне с своим слугою для объявления войскам универсал следующего содержания:

“Я, Ян Замойский и прочее, приказываю, чтобы завтра во время похода от объявления пароля до самого прибытия к крепости никто не смел ни стрелять из ружья, ни бить в литавры, ни трубить, ни кричать, ни звать кого-либо под опасением быть посаженным на кол. Завтра на походе от места ночлега до прибытия к крепости и под самою крепостью наблюдать тишину тоже под угрозою смертной казни, ибо необходимо, чтобы мы как можно тише подступили к крепости. На этом и на другом ночлеге не будет сигналов ни для вставанья, ни для седлания, ни для посадки на лошадей: вместо этого для вставанья я велю зажечь над своим шатром один факел, для седлания – два и, чтобы садиться на лошадей, если будет ещё темно, три, а если будет светло, велю выставить красный флаг на древке. Об этом нужно сообщить всем пахолкам с тем, чтобы они знали сигналы. Возы должны двигаться не иначе, как в установленном порядке и, в случае приказа, немедленно останавливаться так, как будет каждому назначено, причем друг другу уступать и не ссориться”.

2 августа. Встав с рассветом, мы выступили в поход и, пройдя 4 мили, расположились у села Студяны (Studziany); в тот же день у нас была большая работа: прокладывали дорогу, которая оказалась почти непроходимою. Однако, помогая друг другу, мы настолько ее поправили, что войска прошли благополучно.

В этот день гетман приказал быть наготове, двинуться, лишь только затрубят, вследствие чего всю ночь мы держали лошадей осёдланными и сами не спали.

3 августа. Уже довольно поздно затрубили у гетмана, давая сигнал седлать лошадей; гетман собрал всех нас у себя и объявил, чтобы после второго сигнала мы садились на коней, причем позволил взять с собою только по одной телеге, а продовольствия на одну ночь, остальной же обоз должен подойти только завтра. Затем опубликованы артикулы. После объявления артикул гетман приказал нам подкрепиться пищею и снаряжаться в поход как можно поспешнее. Когда мы уже садились на лошадей, витебский казак Никита, подкравшись к крепости с той стороны Двины, захватил боярина, ехавшего из города в свою деревню. Пленный приведён к гетману, который велел его пытать. С пытки пленный показал, что в крепости ещё не знают о нашем приближении, хотя уверены, что мы придём, но не знают, что сегодня. После этого дан был сигнал садиться. Гетман, оставив свою конницу, поручил мне роты, названные ниже, а также и почти всю свою пехоту, сам же с несколькими только пахолками пошёл со своим полком. Шли мы в таком порядке: впереди Свержевский и Демко с казаками, потом 1200 человек пехоты, князь Рожинский, рейтары Фаренсбаха, потом гетман. За ним значительный отряд молодых дворян, которые имели только по одному служителю. Затем мой отряд с ротою Конецпольского, в арьергарде рота Уровецкого. Я сам ехал впереди с казаками, имея при себе три запасные лошади. При мне находились: сын холмского воеводы Ласота, Хельмицкий, Лукомский, Гарниш и человек с пятнадцать конных стрелков и пахолков. Выехав в поле, мы нашли десятка полтора конных венгерцев и королевской пехоты человек 500. На этом месте гетман устроил совещание, слезли с лошадей, и у всех спрашивали, что делать: пустить ли конницу на схватку с неприятелем, или сделать врасплох нападение на крепость. Одни, вместе с венгерцами, советовали не давать знать о себе, а выжидать ночи, когда и сделать нападение на крепость с огнём и приметом. Другие предлагали атаковать тотчас, пользуясь тем, что нашего присутствия и не подозревают. Они говорили, что если разом с нескольких сторон сделать приступ, то русские, растерявшись, не будут знать, с которой стороны защищаться. Pro finali гетман решил так: во имя Божие послать одних с топорами на берег Двины за хворостом, которого нельзя иначе так скоро приготовить, а со стороны Двины крепость наиболее слаба. Других отправить прямо к посаду, где мост и ворота, чтобы воспользоваться тем, когда народ побежит спасаться в крепость, тогда на его плечах можно будет ворваться в укрепление. Между тем отправить несколько всадников под крепость вызывать неприятеля на схватку, а с четвёртой стороны должно показаться войско, так что, когда осаждённые обратятся на наездников, войско, и в особенности пехота, пойдёт на приступ. После этого мы сели на лошадей, а гетман поехал отдавать приказание пехотным капитанам готовиться к приступу. Между тем русские, заметивши нас, выстрелили из одного орудия и затем подожгли посад. Когда с нашей стороны увидели, что нельзя идти по назначенной прежде диспозиции, пехота с криком бросилась под крепость, а за нею и конница. Пехота побежала по направлению к мосту, а из конницы одни бросились в горевший посад, а другие гарцевали, вызывая неприятеля из крепости. Так как мы все были заняты гарцеваньем, гетман, опасаясь, чтобы русские не сделали вылазки, причём нашим, смешавшимся во время гарцев, трудно было бы дать подкрепление, приказал мне съехать с гарца, выстроить роты Конецпольского и Уровецкого и быть наготове для резерва, что я и исполнил. В это время четверо пеших солдат притаились за палисадом вблизи самой крепости и стреляли в замок. Фаренсбах с рейтарами атаковал крепостной мост. Тут один русский выстрелил в лошадь его рейтара и, когда лошадь упала, хотел уже захватить его в плен, но тот, поспешно поднявшись с земли, застрелил русского из мушкета. Между тем из крепости шла частая и сильная пальба, но, благодаря Богу, никому не повредила. В это время бросились вперёд пятеро из наших пехотинцев и залегли под самым деревянным палисадом. Около сумерек гетман приказал нам становиться на разных местах, но всё-таки так, чтобы образовать потом лагерь. Наш отряд находился под сильным огнём из крепости, ибо нам пришлось идти в голове колонны. Впрочем, по милости Божьей, никому не причинило вреда, кроме того только, что под товарищем из роты пана Ланцкоронского убило лошадь, а у пана Влодка прострелили в двух местах знамя. Венгерская конница и пан Уровецкий с ротою расположились над Двиною по другую сторону крепости, где сгорел посад. Теперь только мы стали на неприятельской земле, так как от Велижа до границы королевства всего три московских версты, что составляет несколько более нашей полмили. От ночлега мы отошли на две мили. Ночью наши стали насыпать батареи, хотя с этой стороны замок сильно укреплён.

4 августа. В полдень этого числа начали ставить лагерь, чем занимался Рембовский. Когда это было сделано, гетман приказал бить в литавры для сбора ротмистров. Он сделал им наставление, какие принимать меры предосторожности. Велел, чтобы они держали на коновязи всех лошадей, как верховых, так и обозных, наполовину осёдланными, так как, по показанию пленных, должны прибыть 20 000 русских на подмогу крепости. Запрещено ездить на фуражировку. В этот день гетман послал к осаждённым письмо, чтобы сдавались добровольно, обещая покровительство тем, которые пожелают остаться под властью короля, а которые захотят уйти, тех отпустить на свободу. Письмо отвозил к осаждённым Шляхта, витебский казак. На требование ответа они сказали, что письмо гетмана должны сперва послать к великому князю, а затем как князь прикажет, так они и сделают. В этот день черный отряд венгерцев начал копать шанцы.

5 августа. Гетман ездил осматривать, как легче добыть крепость и где поставить батареи. Его сопровождало много знающих своё дело людей. В этот день прибыла тысяча королевской пехоты, принявшая участие в устройстве шанцев, а под вечер вытащили на берег орудия, которые были привезены Двиною на стругах: гайдуки втащили их на себе в окопы. В этот же день 500 казаков окопались за Двиною. Им дали одну тележку змеевиков (кулеврин), а другую с мушкетами и они открыли стрельбу по крепости. В этот день гетман послал Бурне, венгерскому гетману, 400 талеров выдать тому венгерцу, который подожжёт стены крепости, и польским пешим ротмистрам объявил, что тому из пехотинцев, который зажжёт крепость, он обещает выпросить у короля двенадцать сох земли.

6 августа. Лишь только рассвело, как открыли огонь по крепости с венгерских батарей, находившихся под начальством Борнемиссы: у него были два орудия (для разбивания валов, dwa burzace dziaka) и одно осадное – картаун. Утром русские вступили с нашими в переговоры, которые вел Дрогоевский, староста пржемысльский, и пан Клочевский, каштелян завихойский, но так как и во время переговоров из крепости продолжали стрелять, то наши тоже не оставались в долгу, и из этих переговоров ничего не вышло. В десятом часу открыли огонь с польских батарей, где начальником был Уровецкий, имевший у себя два орудия, из которых одно было – картаун и немало мушкетов (ручных пищалей). Вскоре после этого начали пальбу также и из третьих окопов, где распоряжался Трембицкий, у которого были пищали, картауны и немало мушкетов. Почти в десять часов русские возобновили переговоры, прося дать им сроку два часа, чтобы с нашей стороны на это время прекратили огонь, а они, посоветовавшись между собою, решат – сдаваться или нет. Гетман изъявил на это согласие и через того же казака Шляхту послал осаждённым карманные часы, чтобы они по истечении двух часов объявили своё решение. Когда прошли два часа, осаждённые отослали Шляхту назад с ответом, что сегодня никак не могут сговориться друг с другом и просят перемирия до завтра. Шляхта нашёл гетмана спящим, и его только в час разбудили. Проснувшись, он приказал опять открыть огонь, так как было очевидно, что осаждённые хотят только выиграть время.

Приехал вестовой от Борнемиссы с известием, что русские снова просят начать переговоры. Гетман тотчас послал Пржиемского и Завиховского, которые, однако, ничего больше не добились, как перемирия до утра. Тогда гетман без всяких рассуждений велел продолжать канонаду. В три часа пополудни начали стрелять калёными ядрами, от которых крепость уже три раза загоралась, но русские, мужественно защищаясь, успевали гасить огонь. Затем с батарей пана Уровецкого стали стрелять такими же ядрами и зажгли одну башню, которая не горела пламенем, а только тлела, так что осаждённые не могли потушить её. После солнечного заката выстрелами из окопов Уровецкого зажгли мост. Наши, видя, что начало удачно, в числе приблизительно 50 человек бросились к укреплениям с факелами и другими зажигательными снарядами. Увидев это, русские стали просить, ради самого Бога, не жечь крепости, обещаясь сдаться. Когда об этом доложили гетману, он велел прекратить стрельбу и послал к осаждённым пана Завиховского спросить: сдаются они или нет. Те, которые решили уже сдаться, просили только о том, чтобы их с жёнами и детьми оставили в живых. Когда Завиховский обещал им это, они изъявили готовность тотчас сдаться. После этого гетман для верности отдал приказание, чтобы сам воевода с частью знатнейших дворян вышел из крепости и явился в лагерь. Ровно в 3 часа ночи все ротмистры и всё товарищество собрались в палатке гетмана в качестве его свиты. Вокруг палатки горело много литых свечей. Когда явились русские, то все они стали кланяться гетману и целовать ему руки. Затем староста пржемысльский сказал гетману: “Так как воля и приказание ваши были таковы, чтобы мы ехали к русским для переговоров, то мы исполнили это и привели сюда тех, которые сдались на милость и немилость его королевского величества, но мы обещали им, что вы соизволите ходатайствовать за них перед его величеством королем, чтобы он даровал им самим, их жёнам и детям жизнь, и если они останутся здесь, тогда его королевское величество примет их под свое покровительство, и кто захочет из них, тому можно будет перейти к великому князю”.

Канцлер, обратившись к русским, сказал: “Удивляюсь, что вы презрели милость, которую я объявил вам от имени его величества короля моего государя. Вы не хотели сдаться на моих условиях, как ни выгодны они были для вас. Несмотря на это, я, благодаря Господа Бога за дарованную мне победу, обнадёживаю вас, что буду ходатайствовать перед его величеством королём о даровании вам жизни и об оказании вам милости”. После этого приказано было отвести их в палатку и приставить стражу.

7 августа. Рано утром по барабанному бою собрались ротмистры, которые прежде всего через пана Дрогоевского, старосту пржемысльского, поздравили гетмана с победой и взятием крепости. Гетман благодарил, заявляя каждому в отдельности, что его особенное желание – свидетельствовать перед королём о нашем мужестве и старании. Потом гетман объявил, что, выбрав доверенных лиц как из поляков и венгров, так и из немцев, он отправил их принять крепость и сделать опись всему, что там будет найдено. Он намерен поступить таким образом: пушки, порох, снаряды принадлежат его королевскому величеству, церковная утварь пойдёт на костёл, который будет здесь выстроен. Другие вещи, которые найдут там, будут розданы пехоте. Если же в чём окажется изобилие, что будет видно из списка, тогда получит и конница. К этому он прибавил, что нужно выбрать из своей среды и послать известных лиц, которые дали бы королю отчёт обо всем, что происходило при осаде и взятии этой крепости. Затем отвели бы знатнейших русских и от имени всех просили бы короля даровать им жизнь. Кроме того, доложили о нашем общем мужестве при взятии этой крепости. Все согласились на это и выбрали из своей среды пана  надворного подчашего, пана Струся из конных ротмистров, из пеших пана Серного, из венгров Петра Кендия, а из немцев Кетлера, племянника курляндского герцога. Затем все просили за Хробского, чтобы гетман даровал ему жизнь и освободил его из оков. Его выпустили sub ea conditione, что он, если где встретится какая крепость, пойдёт впереди всех на штурм, а до того времени будет считаться отпущенным на честное слово.

После этого была обедня; пели Те Deum laudamus. Депутаты отправились принимать замок: всех людей, которые находились в крепости, на барках спустили вниз по Двине, потом их высадили на расстоянии пяти или шести сот шагов от замка, окружив валом, а Выбрановскому с двумя стами пеших приказано стеречь их.

20 августа. В этот день получено известие, что королю сдался замок Усвят. В него не стреляли и не копали шанцев, потому что как только осаждённые увидели всё наше войско, то сообразили, что сопротивление бесполезно и тотчас сдались на предложенных им условиях. Впрочем, несколько важных людей с литовской стороны были убиты. Чернь и всех других людей, которые не хотели остаться, король отпустил; воевода с первыми боярами, присягнув, остался при короле. Этот замок сдался 16 августа».221

Везде в этой местности войска встречали непроходимые завалы в чащах лесов, которыми русские рассчитывали затруднить подступ к своим границам. «Великий князь, – говорилось в “Дневнике последнего похода Стефана Батория на Россию”, – хотел загородиться от нас этими лесами, но мы порядком порасчистили их».217

«21 августа. Находясь на расстоянии только 8 миль от Великих Лук, мы сошли с большой дороги влево, оставляя самую дорогу королю, так как он приказал гетману соединиться с ним ещё перед Великими Луками. Там же гетманом получено известие, что идет 30 000 русских, чтобы вступить с нами в битву.

22 августа. Рано, с рассветом, мы дошли до селения Любая, пройдя 3 мили. В этот день казак Викентий взял в плен важного татарина, имевшего под своею командою 300 лошадей. Захватил он его следующим образом: татары заметили казаков, а казаки татар. Казаки, видя, что силы не ровны, стали поспешно отступать к лесу; когда они были уже почти у опушки леса, татары гикнули на них, после чего и начали стрелять из мушкетов. Лошадь этого татарина, испугавшись пальбы, понесла и сбросила его с себя, а казаки подбежали к нему и, несмотря на сопротивление, ранивши его, схватили и отнесли к гетману. В этой стычке никто из наших и из татар не погиб, только этот их начальник попал в плен. С пытки он, между прочим, показал, что великий князь не велел татарам ни сидеть в засадах, ни вступать в битву, но поручил им всюду отступать перед королем, а между тем всячески тревожить его войско. Пленный прибавил также, что царь не прочь принять сражение, но сперва хочет ослабить наше войско. В этот день пришло известие, что литовцы намерены прежде всех сделать набег на Великие Луки. Гетман очень боялся, чтобы литовцы его не опередили и потому он поспешил отправить к королю письмо с жалобой на своё несчастие и просил позволить ему самому сделать нападение, а он interea temporis хочет, бросив тяжести, идти днём и ночью, чтобы литовцы его не опередили.

25 августа. Около полуночи мы выступили и остановились в поле среди кустарников. В этот же день мы заняли место невдалеке от литовского лагеря по правую руку. Король также остановился за ними на расстоянии мили. Сегодня получено известие, что московские послы едут к королю; приказано ехать им навстречу и провести их так, чтобы показать им все войска, следовавшие за королём вместе с артиллерией, а именно: отряды Сенявского, каштеляна каменецкого, польного гетмана и пана Фирлея, каштеляна люблинского. В этот же самый день русские сами сожгли дотла весь посад у Великих Лук, оставивши только крепость. Этот пожар мы хорошо видели, потому что находились от Великих Лук всего в двух милях. В этот же день король в сопровождении только 20 человек ездил на рекогносцировку крепости и был так близко от неё, что в него могли бы попасть из короткого ружья, но выстрелов не было. В это время один пахолок из роты пана Минского, поляк небольшого роста, вскочив на лошадь, так сильно пустил копьём в мостовые ворота крепости, что железо осталось в дереве. Король не похвалил его за это, говоря, что подъезжать к крепости, когда никто из неё не показывается, не есть дело настоящего воина, что тот для него настоящий солдат, который идёт на врага один на один и под выстрелами возьмёт его в плен; вот тут-то и можно узнать мужество, потому что человек подвергается двойной опасности – огню из крепости и борьбе с тем, кого он захочет захватить.

26 августа. В этот день мы сделали роздых в ожидании обоза и для того, чтобы дать время стянуться войскам. Гетману же король велел отправляться к крепости, объехать её и осмотреть, откуда всего удобнее вести осаду. Сам гетман ехал за мной, подчаший Зебжидовский с сотней всадников шёл за гетманом в резерве на случай, если бы дошло до схватки. Гайдуки шли по правой стороне гетмана, a пешие казаки и Бирута с 30 людьми – по левой. В таком порядке мы шли целых 2 мили, пока не увидели крепости; тогда гетман послал Уровецкого, Розражевского и Вайера поискать где-нибудь брода через реку Ловать, чтобы переехать на ту сторону и оттуда осмотреть укрепление, и дал им с собою 20 всадников. Они никак не могли найти броду и искали его так долго, что гетману надоело ждать, пока его уведомят, и он пошёл за ними по той дороге, по которой они вели лошадей, но попал в такие болота, что трудно рассказать и, промокши, должен был вернуться по другой, торопецкой дороге. Между тем посланные вперёд нашли брод и перебрались через реку. Заметив их, русские выехали на встречу на 300 лошадях, довольно хорошо вооружённые. Увидев это, наши переправились обратно и через Лукомского известили гетмана, что брод найден. Когда Лукомский с этою вестью ехал к гетману, то, желая быть впереди других, попал в болото с выступившей водой. Полагая, что это брод, он пустился смело вперёд, но лошадь под ним вследствие глубины пошла вплавь. Видя, что уже поздно поворачивать, он опустил поводья и плывя таким образом попал на троих из роты Дымки, которые стояли на карауле у этого болота. Заметив его и полагая, что это русский, они схватились за луки, а он, приняв их за татар, хотел выстрелить из мушкета. Те, прицелившись в него, начали кричать, спрашивая кто он. Дав ответ и узнав своих, Лукомский выехал благополучно, хотя и натерпелся немало страху. После этого он явился к гетману и доложил ему насчёт брода. Тогда гетман тотчас двинулся в путь и поехал к крепости осматривать её с другой стороны. Заметив его, русские спустились с крепости и стали подкрадываться к нему. Это увидел Фаренсбах со своими рейтарами и кинулся на русских, но те, лишь только рейтары начали стрелять, отступили к замку, потеряв одного убитым. Между тем гетман переправился через реку вброд, поставив роты в некотором отдалении от места схватки; охотникам он позволил подъехать к замку на гарц, а сам, пока мы гарцевали, с некоторыми подъехал близко к замку, высматривая место для копания шанцев. Выехать к нам на стычку никто не осмеливался, только часто стреляли по нам, больше всего из пищалей. Перед мной самим со время гарца на локоть от меня слуге Дымке прострелили бедро, и в меня чуть не угодила пуля. У товарища пана подчашего Зебжидовского ядром убило лошадь. Затем, нагарцовавшись, переправились через реку с другой стороны крепости, и объехав её почти вокруг, направились обратно к своему лагерю. В этот день Борнемисса, любимец короля, с несколькими десятками конных венгров подъехал к замку и, отделившись как-то от своих, наехал на русских. Заметив их, он поскакал назад, а те за ним. Вдруг его лошадь начала приставать, он успел соскочить с лошади и побежал, но неприятель был уже так близко, что сорвал с него меховую накидку. К счастью, подоспели другие венгры, которые и дали ему лошадь. Русским так и не удалось его настичь.

27 августа. За два часа до рассвета я выступил с своим отрядом и шёл к замку по линии первой стражи, а приблизившись к полю, откуда видна была крепость, остановился и расставил людей так, чтобы они в боевом порядке подходили к крепости. Перед самым полуднем пришло литовское войско и, когда оно заняло поле, то литовские гетманы разместили его тремя большими колоннами с несколькими вспомогательными отрядами, по сторонам поставив пехоту отдельно. К вечеру король с войсками подошёл к крепости с другой стороны и велел выстроить конницу полумесяцем: левым крылом командовал Ян Зборовский, правым воевода брацлавский; за этим отрядом помещены были еще три больших резерва, а венгерская пехота шла в боевом порядке в одной колонне. Таким образом пехота шла по левую руку от крепости, конница по правую, а между пехотой и конницей ехал сам король; с ним несколько сот человек, все богато вооружённые, имея за собой по одному пажу. Короля окружали спешившиеся кавалеристы с секирами, за королём шли три красиво одетые пажа, за ними вели 12 заводных лошадей, почти по-королевски убранных. Затем с третьей стороны подошёл и канцлер со своим корпусом и выстроил его в несколько полков. Потом все войска остановились в виду крепости, а король делал им смотр; после этого войска пошли к своему лагерю с барабанным боем и музыкою. Было на что посмотреть, ибо каждая часть войска была выстроена по-своему и казалась очень красивой, так что русские могли хорошо всё видеть. Королевский отряд расположился поодаль от крепости. Литва остановилась при короле»

Военные неудачи побудили московского царя искать посредничества папы римского, который своим влиянием мог побудить Речь Посполитую согласиться на мир. С этой целью 28 августа от царя в Рим отправился Истома Шевригин в сопровождении Феодора Поплера. Русскому послу было поручено предложить папе Григорию XIII план объединения всех христианских государей против неверных, чем подавалась папе надежда позволить в России католическую пропаганду. Кроме того, посол мог обещать право свободного проезда через Россию в Персию для итальянских купцов, что для римского двора было весьма важно, так как с купцами обыкновенно отправлялись католические миссионеры.

«29 августа. В тот же день литовцы привели к королю 10 русских пленных боярских детей и донесли, что их разбито 2 000 в шести милях от лагеря. Полагали, что на поле битвы осталось более 300 трупов; в реке Ловати потонуло их тоже немало. Из наших один был убит, а 20 ранено. Эти русские подошли к нашему войску для разведок. Их было 2 000, а наших только 214.

30 августа. Перед полднем русские делали вылазку в окопы, которые охранял хорунжий пана Замойского с 200 пехоты, получавший жалованье от канцлера. При виде неприятеля он бежал со всеми своими воинами, а русские, овладев знаменем, захватили двух гайдуков, двух ранили и ушли назад без потери. Они могли бы захватить и более пленных, но тут подоспел другой отряд пехоты, так что они отступили под крепостные выстрелы и наши ничего не могли им сделать. Гетман приказал арестовать начальника и заковать его, а пехоту вывел из окопов и поместил туда другой отряд.

31 августа. Прошлой ночью в три часа убит из мушкета Клочевский, каштелян завиховский, староста малогоский, находившийся в окопах. Напоминая гайдукам, чтобы старательнее работали, он успел сказать только несколько слов и умер, простреленный в бедро. В этот же день окончили делать окопы и приготовили их совершенно, плели туры и насыпали их землёй, доставили 18 осадных орудий в лагерь канцлера, а потом вечером отвезли их в окопы.

1 сентября. В этот день с рассветом открыли огонь из орудий, как с венгерских, так и с польских батарей; гетман велел объявить, что тот, кто возьмётся зажечь крепость, пусть запишется у гетмана. Если зажжёт замок иностранец, то ему гетман обещал дать 400 талеров, если же поляк и притом шляхтич, то будет щедро одарён; если же не шляхтич, то обещаны ему шляхетство и ценные подарки.

В этот же день гетман, собрав ротмистров, сообщил им, что через лазутчиков он получил известие, что к осаждённым идёт помощь. Сегодня же убит выстрелом из пушки мой пушкарь в то время, когда клал в пушку калёное ядро; он тотчас умер.

2 сентября. Утром рано с первых же выстрелов венгерцы зажгли одну башню, которая стала не гореть, а тлеть. В полдень её потушили, несмотря на то, что наши не переставали постоянно стрелять по ней. После обеда венгерцы снова зажгли укрепления, но они не горели, а только тлели. В этот же день убили двух ротмистров, одного конного литовского молодца, который начальствовал над 200 конных у польного литовского гетмана, другого пехотного, имевшего под командою 200 пеших солдат, именем Грузинского. У нас в этот день как убитых, так и раненых было около 200.

3 сентября. Наконец крепость стала тлеть со стороны венгерских окопов. Пожар усиленно тушили, но потушить не могли, так как наши постоянно стреляли туда из пушек, ружей и гаковниц. Венгерцы среди белого дня переправились по воде к горевшей башне, подкопались под дёрн, которым были обложены укрепления, чтобы подложить порох. Когда эти охотники подходили к крепости, неприятель открыл сильный огонь; а когда начали подкапываться, то на них бросали каменья и остроконечные колья и лили кипяток. Таким образом убили 12 человек, а часть ранили. Однако венгерцы, несмотря на это, мужественно продолжали делать подкоп в стене. В этот же день гетман приказал пустить стрелу с письмом в крепость, в котором требовал сдачи, обещая королевскую милость. Неприятель ничего не хотел ответить, только из крепости страшно ругали короля, канцлера и всех других, называя короля и гетмана сыновьями негодных матерей, вралями, а на голос наших, которые требовали ответа, стреляли из ружей и пушек. Того же дня Борнемисса послал 200 венгерцев на помощь тем, которые подкапывались под башню, для того, чтобы они помогли им скорее копать. Увидя это, русские подумали, что идут уже на приступ и, подняв громкий крик в крепости, открыли огонь. Мы же, находясь в лагере, услышав этот крик, подумали, что неприятель сделал вылазку, и потому тотчас сели на лошадей.

4 сентября. Утром ударили в барабан для сбора ротмистров. Когда они собрались, гетман объявил, чтобы они готовы были или идти на приступ, или отражать вылазку, так как от перехваченных пленных узнали, что неприятель, если не будет в состоянии защищаться, сделает вылазку для того, чтобы пробиться и уйти к своим. При этом он приказал ротмистрам объявить в лагере своим пахолкам, что тот из них, кто пожелает идти на приступ, должен быть в доспехах с копьём, и что король обещает такому большие награды. Между тем укрепления, зажжённые венгерскими орудиями, продолжали гореть. Венгерцы, желая усилить пожар, подложили под дёрн порох. Лишь только порох вспыхнул, как этим взрывом отбросило дёрн со стены, и вся стена загорелась сильным пламенем. Однако русские с обеих сторон работали так, что не допустили огню разгореться, несмотря на то, что наши убивали их во множестве. Однако к ночи башня почти вся сгорела. Пустить войска на приступ гетман не решился, так как, хотя пролом образовался широкий, но штурмовать было опасно, ибо крепость стояла на высокой горе, а вокруг неё тянулся глубокий ров, через который нельзя было перейти без большой потери в людях. Того же дня гетман приказал пустить стрелу в замок с письмами, уговаривая сдаться. Наши кричали им, чтобы что-нибудь написали в ответ, но они не хотели отвечать и продолжали молчать. Вечером гетман приказал, чтобы те из охотников, которые пожелают зажечь замок, постарались подкопаться как венгерцы, и подложили бы огонь под самое основание крепости. Охотников нашлось 40 человек. В числе охотников находился знаменосец Замойского, потерявший несколько дней тому назад своё знамя. Он, желая возвратить себе доброе имя, вскочил на зубцы и там же на стене, убив одного русского, сбросил его вниз; он бился с неприятелем до тех пор, пока не был подстрелен в руку и ногу. Только тогда он слез и, оставшись живым, удалился в окопы. Остался же жив потому, что был неопасно ранен. Те, которые подрывали насыпь, попали на отверстие в стене, служившее прежде для стрельбы. Через это отверстие осаждённые пиками начали мешать нашим делать подкоп и убили одного из наших. Однако наши, не обращая внимания на это, не переставали копать и через отверстие отняли у русских 5 копий и 20 воловьих шкур, которыми те хотели остановить пожар. Нашим всё-таки удалось зажечь, только горело нехорошо и дым тремя столбами поднимался вверх до наступления ночи.

5 сентября. Почти в полночь показался сильный огонь со стороны окопов, затем стал усиливаться, распространяясь всё более и более. Когда таким образом пожар длился уже два часа, у гетмана ударили тревогу, и было приказано войску стоять в лагере наготове. Между тем огонь стал распространяться, занимая всё большее и большее пространство. Наши для того, чтобы русские не могли потушить пожар, большими кусками бросали в огонь серу и смолу. Когда до рассвета оставался только час и огонь захватил половину крепости, русские начали кричать со стен: “город уже ваш, ради Бога не стреляйте”. Услышав об этом, гетман приказал объявить им, что если они желают сдать замок, то должны выслать к нему всех воевод, а сами пусть гасят пожар. Осаждённые выслали несколько человек, но не воевод. Когда гетман это заметил, он отослал их назад и требовал, чтобы непременно явились воеводы; если же они сейчас не выйдут, то он сделает приступ к городу и всех перебьёт. После этого вышли 5 воевод, которых гетман велел привести к себе. Пехоте как венгерской, так и польской он велел оставаться в строю и запретил кому то ни было отлучаться от хоругвей. Вскоре приехал король к тому месту, где находился канцлер. Простого народа и других вышло из города 500, и каждый со своею иконою; у них отобрали оружие и лошадей. Вслед за этим 50 гайдуков пошли в крепость за порохом и пушками. Увидев это, толпа обозной челяди, которая собралась по другую сторону крепости в королевском лагере, полагая, что гайдуки идут в крепость для грабежа и для добычи, в ослеплении полезли вверх на стены и, проникнув в крепость, начали истреблять и рубить неприятеля. Услышав крики, бросилась в крепость и вся пехота. Тогда все капитаны, ротмистры и сам гетман старались удержать их, но все усилия их были напрасны. Наши учинили позорное и великое убийство, желая отомстить за своих павших товарищей. Они не обращали ни на кого внимания и убивали как старых, так и молодых, женщин и детей. Начальники, не будучи в состоянии удерживать их, отъезжали прочь, а имевшие сострадательное сердце не допускали убивать тех, которых наша кавалерия захватила в плен, в особенности женщин и детей. Все заняты были убийствами и грабежом, так что никто не тушил пожар. Огонь охватил всю крепость и спасать более было нечего. Когда огонь дошёл до пороха, то наших погибло разом 200 человек. 36 пушек сгорело и несколько сот гаковниц, несколько тысяч ружей и других ценных вещей, денег, серебра и шуб весьма много, так что нашим мало досталось, кроме разве платья и денег, взятых с убитых».221

После взятия крепости Великие Луки король велел итальянскому инженеру укрепить её снова и оставил в ней сильный гарнизон. Стефан Баторий, выполнив одну из главных задач нынешнего военного похода, то есть овладев Великими Луками, отправился в Варшаву хлопотать о продолжении военного налога на два года с тем, чтобы начать новый поход. За ним последовали русские послы, которым было поручено договариваться о мире. Продолжать же военные действия король поручил гетману.

«8 сентября. Около часа до восхода солнца ударили в барабан у гетмана, чтобы приготовляться к походу. Однако чёрные жолнёры требовали денег, а гетман всячески убеждал их подождать немного, обещая заплатить, лишь бы они шли с остальными, но те стояли на своём. Затем он приказал ударить в барабан второй и третий раз, и мы тронулись, а чёрные остались на том же месте; их ротмистры со своими свитами следовали за канцлером (в отдалении). В этот же день под вечер гетман приказал созвать ротмистров и перед ними сильно обвинял тех, которые остались и не хотели идти, доказывая, что им не пристало это, и угрожая, что это будет им не на радость. Тех же, которые ехали, благодарил и обещал им награду. Затем приказал ротмистрам переписать de nomine (поимённо. – А.Д.) оставшихся. Когда ротмистры исполнили приказание, гетман велел, чтобы каждый съездил и взял слово с своих товарищей на следующий день явиться к нему. Так как ротмистры не согласились на это, то гетман заметил: “Вы обязаны сделать это и если не сделаете, я пошлю за ними гайдуков”. Слова эти сильно рассердили ротмистров, которые сказали гетману: “Мы не для того вывели людей из дому, чтобы их хватали гайдуки. Найдите другой способ приглашения, а мы едем к ним и с ними решаемся разделить счастье и горе, потому что нам не годится покинуть их в беде”. Затем они отправились назад в свои роты, оставив у нас телеги и свиту.

9 сентября. Темрюка Пятигорца, имевшего сотню казаков, король послал добывать языка. Темрюк в расстоянии четырёх миль от нашего войска встретил неприятеля и завязал с ним битву, но так как тех было много, то должен был отступить с казаками. Неприятель преследовал его полмили, но он не потерял ни одного из своих, а языка всё-таки привел.

В тот же день рано утром приехали “чёрные” в наш лагерь по совету тех ротмистров, которых канцлер бранил суровыми словами. Они рассказали канцлеру об всём, что у них случилось и просили простить им их глупость.

10 сентября. Король близ Суража поставил сильный кордон, чтобы никого не пропускать в Литву без дозволения, так как из литовского лагеря многие волонтёры стали разъезжаться, да и сами литовские паны не прочь были тайком отослать немало людей из своей свиты.

12 сентября. Тотчас с наступлением утра поставили лагерь. Литва же полками расположилась перед королевским лагерем. В этот день, когда устраивали лагерь, коронный надворный маршал Андрей Зборовский хотел, чтобы его возы стали впереди возов литовского маршала Альбрехта Радзивилла. Об этом он долго спорил с обозными. Те отослали к королю. Когда дело дошло до короля, польский маршал напоминал о своём преимуществе перед литовским, говоря, что в унии есть условие, что если нет великого маршала в Литве, то его место заступает польский надворный. Король на это ответил, что по случаю его позднего приезда немало дел, даже некоторых иностранных, поручено было литовскому маршалу. Итак pro hac vice пусть имеет преимущество пан маршал литовский. Вследствие этого маршал Зборовский не стоял в лагере, но отдельно вместе со своим братом Самуилом Зборовским.

14 сентября. Князь Януш Острожский послал за провизией 80 конных казаков. Из них 40 всадников осталось у возов, другие 40 пошли дальше на поиски провианта. Они наткнулись на 50 татарских наездников, передовых неприятельского отряда. Наши, построившись в ряды, бросились на них. Татары, отступая, навели наших на большое войско. Вмиг все бросились на наших спереди и с боков. Наши поскакали назад. Видя что нет спасения, они, прискакав к нескольким деревням, соскочили с коней и стали мужественно отстреливаться из длинных ружей. Ушли только трое и то раненые, а из других 6 были взяты в плен, 6 убиты. Вскоре на то же войско наткнулся отряд из 40 венгерских всадников, которые также были разбиты татарами, но несколько из них уцелело.

16 сентября. Король послал Филипповского с несколькими стами польских всадников, также венгерца Барбидзярского с несколькими сотнями венгерцев, прибавив к ним 500 гайдуков, разузнать о том войске, которое разгромило казаков князя Януша; однако, если они заметят его, им не велено ничего предпринимать без особого распоряжения.

18 сентября. Филиповский, оставивший свой полк за четыре мили, один приехал к королю за подкреплением, говоря, что он встретил московские разъезды, на которые и ударил, и что они тотчас обратились в бегство, но никого нельзя было захватить, только один передался к нам и рассказывал, что русских 4 000. Король дал ему 2 000 людей и велел идти за русскими до самого замка Торопца, а там вступить с ними в сражение.

19 сентября. Пришло донесение королю от Филона, старосты оршанского, воеводы смоленского, который разбил под Смоленском 8 000 русских. В знак первой победы воевода смоленский послал к королю русское знамя и прекрасные позолоченные доспехи кизильбашские, снятые с главного воеводы, убитого в сражении. В этот же день король получил донесение из Невля, что русские, сделав вылазку, ударили на литовские окопы и нанесли поражение литовской пехоте, взяв знамя без всякого урона.

22 сентября. Утром, когда паны съехались к королю, прибыли от воеводы брацлавского и от людей, бывших под Торопцем: Филипповский, староста нурский, Оссолинский, староста кричевский и Фаренсбах. Будучи допущен к королю, Филипповский делал доклад о происшедшем. Прежде всего, заявивши от лица воеводы брацлавского и всего рыцарства о чувствах преданности и верноподанничества королю, он сказал, что счастьем его королевского величества и благодаря старанию воеводы брацлавского и храбрости всего войска, неприятель, расположившийся лагерем под Торопцем, разбит. В это же время совершенно поделом досталось одному гайдуку венгерцу. Венгерец, ища добычи, забрался один в тёмный амбар и нашёл там большого медведя, которого водили на цепи. Думая, что это лошадь, он хотел его вывести. Вдруг медведь подмял его под себя и начал ломать, а тот кричать. Наши, думая что там русские бьют кого-либо, кинулись на помощь и убили медведя.

24 сентября. Утром разбиралось следующее дело князя Пронского с Старжеховским, старостой вышгородским. Давно перед этим они поссорились: Старжеховский, находясь однажды в Львове, худо отзывался о князе в присутствии его слуг и посторонних, а именно называл его ... сыном и приказал передать это князю. Так как вскоре после этого они оба отправлялись в войско короля, то князь Пронский по краткости времени не мог начать дела. Теперь, когда они встретились, князь созвал своих родных, между которыми находился и я, так как его мать была за моим родным дядей. Все утверждали, что король держит сторону Пронского. Ожидали, что будет duellum (дуэль. – А.Д.). Мы знаем, что она и состоялась бы, если бы король согласился на это.

26 сентября. Пришло известие из Великой Польши, что пан Мендижецкий или его татары, держа сторону Петра Хойнецкого, убили пана Калисского и ксендза Хойпинского. Этим король и другие были очень огорчены, a vulgus говорил, что лютеране уже начинают бить папистов.

28 сентября. Я написал пану Мендижецкому, какие rumores (слухи. – А.Д.) ходят про него при королевском дворе.

30 сентября. Часа за три до рассвета, когда я уже приказал второй раз ударить в барабан, приехал ко мне слуга с запиской от гетмана, в которой тот уведомлял, что Невель сдался и приказывал, чтобы я остановился и не шёл дальше, но ждал его дальнейших распоряжений. Я тотчас объявил это ротмистрам и позволил им разослать людей за провиантом, но с тем, чтобы они возвратились все к вечеру. Невель сдался по недостатку пороха и притом в крепости узнали, что большое войско идёт на помощь осаждающим. В этот день за 3 часа до заката солнца снова приезжал ко мне слуга с запиской от гетмана, который писал, чтобы я тотчас же отправился назад со своим отрядом и ещё сегодня был бы под Великими Луками, так как король приказал идти на крепость Заволочье.

1 октября. Ночью в течение нескольких часов мой отряд шёл, как было назначено. Мы прошли Великие Луки и ровно с рассветом остановились у церкви св. Ильи, которая отстояла от Великих Лук на 2 мили.

3 октября. Мы выступили утром, отдыхали в одном селе и должны были собирать также провиант, так как в бору, где нам пришлось ночевать, не было ничего, даже корму для лошадей.

4 октября. Почти в полночь, когда уже было время выступать, я дал сигнал трубить, чтобы приготовиться к походу. Потом, сев на лошадей, мы отправились под крепость. В темноте мы блудили по лесу до самого рассвета и достигли замка только тогда, когда уже был день. В этот день, почти вечером, гетман только с десятком коней приехал к нам под замок, высматривая место для окопов и лагеря. Затем он проехал на 2 мили к своему войску. Во время этой рекогносцировки постоянно стреляли из замка.

5 октября. Гетман велел устраивать лагерь. В этот день он послал в замок грамоту, в которой увещевал их сдаться. Неприятель грамоты не захотел принять и страшно нас ругал.

6 октября. Часа в четыре гетман приказал ударить в барабаны для сбора ротмистров: он просил их помочь возить хворост для плетения тур и дерево для постройки моста. На это все охотно согласились и приказали своим солдатам возить хворост. Затем в тот же день начали плести корзины и строить мост, по которому нужно было идти на приступ.

7 октября. С большим рвением все без исключения возили и работали в этот день так, что корзины и мост были готовы.

8 октября. В этот день перед полуднем привезли пушки, снаряды и порох, подошла также пехота. В этот день начали копать траншеи.

9 октября. Лишь только начало рассветать, как открыли пальбу по крепости из осадных орудий, которых было 8. В этот же день объявлено через трубача, что тот, кто захочет идти на приступ с приметом, чтобы зажечь замок, должен быть наготове за 2 часа до рассвета и должен находиться в окопах. Тому, кто подожжёт замок, гетман обещал дать 400 злотых.

10 октября. Лишь только начало светать, гетман приказал навести мост на озере, чтобы по нему идти с горючим материалом для зажжения крепости. Долго работали, и когда уже хотели отправляться по нему, как тут только заметили, что он слишком короток. Тех, которые строили мост, погибло около 80 человек. В этот день пал пан Разражевский, староста ленчицкий, поражённый пулею из ружья в самый лоб в то время, когда делал смотр в окопах охотникам, изъявившим готовность идти на приступ. Его все очень жалели. В этот день гетман приказал роте Выбрановского оттянуть мост с того места, где он стоял, для того чтобы поправить его. Когда тащили его на канате и на мосту было только двое, которые отпихивались от берега, как вдруг канат лопнул и мост с 2 гайдуками сильным напором ветра унесло на самую середину озера. Увидя это, русские начали выносить лодки из замка и спускать их в озеро, чтобы захватить мост. В каждой лодке было по 3 человека. Тогда гетман приказал ударить в барабан тревогу. Затем одни из наших сели в лодки, чтобы плыть на помощь, другие верхом скакали вокруг озера, тоже желая помочь, так как с другой стороны выстрелы пробивали мост. С обеих сторон шла усиленная пальба: наши стреляли по тем, которые хотели захватить мост, а неприятель по тем, кто плыл на выручку его. Вдруг один [вражеский] челн вынесся вперёд и причалил к самому плоту: сидевшие в нём уже хотели выходить на плот, как двое пехотинцев, бывших на мосту, приняли их так, что потопили челн вместе с неприятелем. Когда наши собрались в большом числе к мосту, то русские ушли в крепость, забрав с собою свой лодки. Мы, захватив мост, притянули его к берегу и исправили.

11 октября. Утром на самом рассвете гетман приказал отвязать мост, а для того, чтобы людям, которые потянут его к сваям и станут привязывать к кольям, не вредила стрельба из крепости, велел сделать большие мешки, набить их простыми коврами и повесить по обеим сторонам плота. Потом гетман двинул на приступ венгерцев, как велено было королём, с тем, чтобы, когда крепость будет взята, передать её венгерцу пану Зибжику. По этой причине венгерцы непременно хотели сами брать её и не соглашались взять с собою кого-либо из поляков. Когда венгерцы шли на приступ и когда их было уже около 300 по той стороне моста, вдруг с двух сторон из крепостных ворот вышло несколько десятков русских. Увидя их, венгерцы бросились бежать. Заметив это, гетман приказал польской пехоте спешить им на помощь. Обе стороны столкнулись на мосту, и от такой давки мост разломался пополам. Наших в этот день погибло немало. Как только мост разломался, гетман приказал притянуть его к берегу и в этот день больше ничего не предпринимали и не стреляли. В этот день созвали ротмистров. После долгих рассуждений было решено донести королю о случившемся и спросить его, как он прикажет действовать. Нашлись такие, которые советовали отступить, однако большая часть была того мнения, что хотя непогода и холод защищают этот замок, но они лучше желают, сойдя с лошадей, идти на приступ и умереть, чем уйти с позором и доставить тем торжество неприятелю. Гетман, не мешкая, послал к королю просить приказаний, донося вместе с тем о рвении солдат.

12 октября. Тотчас после утреннего богослужения ударили в барабан для сбора ротмистров. Было решено построить 2 моста, приготовлять лодки и боты, чтобы разом со всех сторон сделать приступ. Все жолнёры изъявили готовность идти на приступ. В этот день начали исправлять разломанный мост и строить другой.

14 октября. Все, как ротмистры, так и товарищи с большим рвением возили дерево для моста. В этот день ударили в барабан для сбора ротмистров. Гетман сообщил им, что, по словам пленного, в крепости большая тревога и много таких, которые хотят сдаться, только их удерживают воеводы. Он увещевал жолнёров терпеливо переносить такие сильные холода, непогоды и бедствия.

16 октября. Пришла помощь от короля, состоящая из нескольких тысяч человек. Прибывшая пехота тотчас расположилась за траншеями, а конницу, разделив на две части, гетман поставил по обеим сторонам крепости и озера, так что наши войска окружили её со всех четырёх сторон.

18 октября. Утром тотчас после богослужения ударили в барабан для сбора ротмистров. Когда они сошлись, гетман сперва объяснил им, каким образом он намерен вести приступ и пробовать захватить замок. Гетман обещал от имени короля большие награды тем, которые выкажут мужество, тому же, кто первый подожжёт стены, он обещал дать имение с тремя деревнями, часть Книшинского староства, кроме того от короля пожизненное владение. В этот день трубач, проезжая по лагерю, протрубил, чтобы желающие идти на приступ заявили для внесения их имён в списки.

19 октября. Было совещание ротмистров, и после долгих споров решили в течение двух дней перед приступом стрелять беспрерывно по крепости для того, чтобы попытаться зажечь стены, и вместе с тем утомить людей в замке так, чтобы во время штурма напасть уже на обессиленных. Также решили копать четвёртые шанцы и поместить против ворот гаковницы для того, чтобы расстроить ряды, если бы осаждённые вздумали сделать вылазку. В этот же день записывались желающие идти на штурм, причём вызвалось на приступ много ротмистров и почти вся шляхта и я тоже с ними. За это гетман благодарил нас и обещал представить королю о нашем рвении, однако сказал, что знатнейших лиц он не желает пустить на приступ.

20 октября. Было совещание ротмистров. Там же именем короля гетман потребовал декларации от тех ротмистров, которые желают служить в течение зимы и от тех, которые не пожелают. В этот день уже после совещания пришло известие, что замок Озерище добровольно сдался королю.

22 октября. Гетман отправил в крепость к воеводам королевское письмо с приглашением сдаться, но воеводы не хотели брать грамоты, сказав: “Пускай король посылает письма в свои города, а не к нам, потому что мы короля не знаем и его не слушаем”.

23 октября. Как только стало рассветать, ударили в барабан, давая сигнал собираться в гетманский шатер: здесь была отслужена обедня, говорена проповедь. Многие из тех, которые вызвались идти на приступ, причастились Св. Таин. По окончании богослужения гетман стал перед шатром и, взяв список заявивших желание идти на приступ, вызывал каждого по имени и приказывал отходить в сторону. Затем держал к ним речь, благодаря их за рвение и за то, что не жалеют живота своего для вящей своей славы. Он просил их стоять твёрдо и стараться приобресть от потомства бессмертие, а от короля великую награду. После этого, поставив во главе их Миколая Уровецкого приказал слушать его приказаний, затем в сильном волнении и со слезами благословил всех и каждому давал руку. Вызвавшиеся на приступ чрез Уровецкого обещали действовать так, как требует от них честь, благодарили за напутствие и при этом просили прощения как у гетмана, так и у всех прочих и если кто-либо из них когда-нибудь кого прогневал, у того просили отпустить им вину. Затем все вместе стали взаимно прощаться и подавать друг другу руки, отчего и поднялся сильный плач.

Когда всё было готово, гетман приказал подать сигнал, чтобы войско садилось на лошадей, и сам, сев на лошадь, направился к окопам. Русские узнали гетмана по его шляпе с перьями, которую возили за ним на копье, и заметили, что назначенные на приступ вступают в траншеи и подходят к плоту. Тогда начали кричать из крепости, чтобы не стреляли и что хотят начать переговоры. Гетман прекратил пальбу и велел спросить что им нужно. Ему отвечали: “Хотим королевской грамоты и, прочитавши её, скажем: сдадимся или нет”.

По прочтении королевского письма они потребовали заложников, предлагая с своей стороны послать несколько человек для переговоров. Тогда гетман отправил к ним пана старосту перемышльского Уровецкого и одного из королевских придворных, а из крепости выслали шестерых, которые предложили гетману следующие условия капитуляции: во-первых, чтобы их отпустили невредимыми вместе с жёнами и детьми на родину; во-вторых, чтобы им позволили взять с собою имущество и собственное их оружие, а казённое они оставляют, как то: пушки, мушкеты, пищали, порох, ядра и провиант. Для большей верности они требовали от гетмана присяги. Гетман на всё согласился, только не разрешил им оставить при себе огнестрельное оружие. Затем он присягнул, а они присягали сдать крепость, после чего один из шестерых отправился назад к своим. Узнав от него о происшедшем, русские выслали к канцлеру семерых из высших начальников, а также и наших заложников и велели сказать, что воеводы не хотят сдаваться – пусть гетман пошлёт за ними и прикажет взять их силою. Гетман отправил за воеводами несколько десятков человек и при этом велел объявить осаждённым, чтобы до завтра не выходили из замка, так как теперь небезопасно. Велел им сказать также, что находящихся в его руках двадцать русских он оставляет на ночь у себя в залог исполнения обещанной капитуляции. Взяв этих русских к себе в шатёр, он, в ожидании прибытия пленных воевод, посадил их и, беседуя с ними, угощал их мальвазиею, белым хлебом и другими лакомствами. Между тем привели воевод. Гетман поздоровался с ними, а потом объявил, что так как они не хотели сдаться добровольно, как другие это сделали, то он считает их военнопленными и потому они не могут пользоваться свободою, как другие».221

Взятие мощной крепости, какой являлось тогда Заволочье, высоко укрепило авторитет гетмана Замойского, как военного деятеля.

 

*  *  *

В том же 1580 году Лев Сапега получил должность секретаря Великого княжества Литовского.

В это время Польша, как по географическому положению, так и по условиям жизни стоявшая ближе, чем Русь, к Западной Европе, находившейся в зените духовного возрождения, по уровню образованности была выше Руси и русское шляхетство Великого княжества Литовского естественно подпало под её цивилизующее влияние. В польской и литовской Руси долгое время не было никакой литературы, кроме официальных бумаг, писанных на языке, который свидетельствует о постоянно увеличивавшемся влиянии и господстве польского языка. Таким образом, в XVI столетии сложился особый русский письменный язык, представлявший смесь древне-славянско-церковного с народными местными наречиями и польским языком. Польские слова, выражения и обороты стали входить и в простонародный язык малорусской и белорусской ветвей. Вместе с тем начали проникать в местное русское высшее общество польские нравы и воззрения.

Зимой польские летучие отряды взяли Холм и выжгли Старую Руссу, а в Ливонии вместе с перешедшим на их сторону бывшим ливонским королём Магнусом опустошили Юрьевскую волость. У герцога прусского и курфюрстов саксонского и бранденбургского Стефан Баторий занял значительные суммы денег на организацию нового военного похода в Московию. С русской же стороны были приняты меры, в особенности для обороны Пскова, в котором царь приказал собрать огромные запасы оружия и провианта. По польским известиям в этом городе было конницы около 7 тысяч, пехоты с теми из жителей, которые могли помогать войскам, – около 50 тысяч, и столько же городского населения.

Пока тянулась война, ряд городов Речи Посполитой выторговал у короля кое-какие льготы. В частности, 12 января 1581 года от короля Речи Посполитой Стефана Батория город Пинск получил свой герб “в красном поле золотой лук” вместе с магдебургским правом. По этому праву горожане освобождались от ряда повинностей – заготовки сена, выделения подвод и других, – которые они исполняли до этого вместе с крестьянами волости. Также горожане освобождались от суда и власти государственных служебных лиц. При этом жители Пинска имели право вольно иметь броварни и котлы к ним для производства мёдов, пива и горилки. В середине XVI века в Литве насчитывалось около 130 специальностей городского населения, из них около 80 – непосредственно ремесленных. И почти все они присутствовали в Пинске. За пожалование магдебургского права король обязывал жителей города построить гостинный дом для приезжих купцов.

В 1581 году Иван Грозный вынужден был отступить из Литвы. В феврале 1581 года царские послы Сицкий и Пивов вели в Варшаве переговоры с королём, но Баторий отверг все их предложения и те уехали назад. Королевский гонец Держек отправился в Москву с охранной грамотой для новых царских послов и с требованием от имени Батория всей Ливонии, Велижа, Усвята, Озерища, а за возвращение России Великих Лук, Заволочья, Ржева и Холма – уплаты 400 тысяч червонных золотых. Шведский король Юхан III Ваза, давний противник Ивана Грозного, под влиянием побед Батория также вступил в войну с Россией.

В 1581 году Лев Сапега занял пост высочайшего писаря (подканцлера) Государственной Канцелярии Великого княжества. С его именем связано создание в 1581 году трибунала Великого княжества Литовского, в котором отныне рассматривались апелляции на решения судов низшего уровня.

В конце февраля посланные полгода назад и прибывшие наконец в Рим послы Ивана Грозного были приняты римским папой. Папа согласился на предложения царя о посредничестве в заключении мира между ним и Баторием, соблазнившись возможностью распространить католичество на Московию.

26 марта 1581 года жена Стефана Батория королева Анна Ягеллонка на сейме в Варшаве официально переуступила свои наследственные права на часть доставшихся ей земель. В частности, она передаёт по дарственной записи, среди других городов, и город Пинск, доставшийся ей от королевы Боны. Инвентарь на эти земельные владения был передан земскому послу сейма, “канцелярскому писарю” его королевского величества в Великом княжестве Литовском Льву Сапеге. Тогда же князь К.К. Острожский приютил бежавшего из Москвы литвина Ивана Феодоровича, получившего в Московии имя “первопечатника Ивана Фёдорова” и пытавшегося наладить в соседней православной стране ремесло книгопечатания, которым он ранее успешно занимался в родной Литве. 5 мая 1581 года в городе Остроге Иван Феодорович напечатал Острожскую библию. К каждому месяцу в календаре были напечатаны стихи Андрея Рымши.

В конце мая римский папа назначил для дела примирения между царём и королём и для начала католицизма в России искусного и хитроумного 47-летнего уроженца Мантуи иезуита Антонио Поссевина, который вскоре выехал на восток.

20 июня 1581 года «Бельский советует королю не доверять Иоанну, хотя бы он даже уступал всю Ливонию – он как змея в траве. Нужно, чтобы сам король ехал принять земли и чтобы сам [великий московский] князь [Иван Грозный] поклялся. Бельский сообщил также, что князь разослал шпионов, которых немало в Литве и которым приказано причинять всевозможный вред, как только король поедет. На этой неделе нескольких из них казнили. На пытке они сознались, что хотели после отъезда короля поджечь Вильно, а затем искать случая убить самого короля. Они сказали также, что князь послал их 15 человек».

 

*  *  *

 

Выступая в поход, Баторий собрался было идти прямо к Новгороду, поскольку получил известие, что тамошние служилые люди готовы перейти на его сторону. 1 июля король прибыл в Дисну, а затем в Полоцк. Многие в польском лагере, боясь трудностей нового похода, желали мира. Даже секретарь королевской канцелярии ксёндз Станислав Пиотровский, автор “Дневника последнего похода Стефана Батория…”, до последней минуты надеялся на близость мира с Московией, боясь трудностей военной кампании. К тому же добавлялись происки литовских панов, старавшихся создать королю трудности. Из-за такого тайного противодействия энергии Батория и Замойского, войска собирались крайне медленно. Но надежды сторонников мира с Москвой не сбылись: Иван Грозный, убедившись в намерении Стефана Батория воевать во что бы то ни стало, прислал с королевским гонцом Держком письмо, наполненное укоризнами и резкими оскорблениями лично короля. Баторий не остался в долгу: его канцлер Замойский сочинил и отправил Ивану IV обширное письмо, которое по резкости и грубости выражений далеко превзошло послание Ивана Грозного.

Польская армия, в составе которой были польские гусары, польская же пехота в кольчугах, венгерцы, немцы, шотландцы и ливонские волонтёры, на этот раз двинулась к Полоцку, имея ввиду осаду Пскова, поскольку взятие этого города отдавало бы в руки поляков всю Ливонию. Предоставляю слово ксёндзу С. Пиотровскому.

«5 июля. Король ежедневно с восходом солнца охотится на зайцев, канцлер же [Замойский] целый день не выходит из дому. Запершись, он всё время пишет инструкцию старосте Пжемысльскому, который едет в Турцию.

14 июля. Большие удобства доставил нам королевский военный [понтонный] мост, деланный в Ковно по образцу того, который достался венграм от императора Фердинанда. Под Дисною установили его на Двине в течение 3-х часов, вторую же половину – под самым Полоцком. Он очень прочен. Каждый понтон могут везти 6 волов, а если по воде – то ведут двое крестьян. По нём может проехать даже 10 000 войска и его можно так же употреблять на воде, как и другие лодки для перевозки артиллерии.

15 июля. Канцлер приехал в Полоцк, за ним вечером прибыл король. Выехав рано из Дисны, он сделал, по крайней мере, 7 миль. На дороге в лагерь под замком оба литовские маршалы, великий и надворный, представляли королю отряды своей кавалерии. Великий – 120 гусар, кажется, не очень годных, лошади какие-то дурные и в небрежном виде. Второй – 50 лошадей, но не худых. Не знаю, отчего старший выказал себя так. Видно, что он теперь не думает о своём деле, или гневается на кого, или ему что-нибудь неприятно. С паном канцлером у них не так, как было прежде и прочее. Там же ротмистр Серный представил на смотр пешую роту из 200 пахолков. (Пахолки – это оруженосцы товарищей, отличающиеся от простых слуг. В более раннее время такая категория воинов называлась военными слугами. Каждый товарищ имел 2 – 3 пахолков, которые были вооружены копьями, но не имели лат. На плечах они носили медвежий мех и крылья из орлиных перьев. – А.Д.).

17 июля. Сюда приехали четыре англичанина, говорят, что прибыли, привлечённые славой короля. Двое из них довольно знатные, а два других не так.

По их словам, молва о короле такая, что он очень смел. Не имея никакого дела во Франции и Нидерландах, где установился мир, да и военным худо платят, они приехали к королю предложить свои услуги.

18 июля. По случаю аудиенции, данной [русским] послам, канцлер выказал большую пышность. При нём было четыре пахолка, одетые по-итальянски в голубые атласные платья, шляпы также были голубые, с белыми страусовыми перьями. Один с булавой следовал везде за ним. Сам он, на турецком коне, в чёрном костюме по-итальянски, направлялся к королевской ставке с 40 гайдуками, вооружёнными ружьями, а перед ним далеко впереди ехали пан радомский с паном маршалом Зборовским, окружённые свитой в атласных платьях. Люди шептали: “Вот великий гетман!”.

27 июля. Прибыл ротмистр Зебжидовский от пана трокского со стороны Витебска и Могилёва с известием, что русские, которые начали воевать, уже вернулись и пошли к Дорогобужу. Пан Трокский просит, чтобы ему разрешили приехать с его отрядом, так как там нечего делать. Завтра придут сюда литовские паны, будет совет, с каким ответом отпустить Зебжидовского.

Литовцы пугают короля, не давая ни о чём надлежащих сведений. Король гневается на ротмистров за то, что медленно собираются. Те, которые должны были придти из далёкой Польши, торопятся более, чем стоявшие тут вблизи на квартирах. Они отговариваются неимением денег. То немногое, что получено, они должны издержать на покупку материала после прошлогодних убытков и недостатков.

Теперь – самое лучшее время. Погода хорошая и дороги отличные. А когда придётся встретиться с неприятелем – настанет зима, дожди и прочее в этом роде.

30 июля. Уступая просьбам литовских панов, король позволил им возвратиться, так как с той стороны нечего опасаться неприятеля. Им велено ехать в Холм и там оставаться до дальнейшего распоряжения. По дороге они должны сделать набег».217

В лагере под Полоцком король решил после коронного гетмана Мелецкого сделать новым гетманом канцлера Яна Замойского. В этом звании, проявив в полном блеске свои военные таланты, Замойский в дальнейшем оказал огромные услуги Речи Посполитой как в войне с Россией, так и со Швецией.

«11 августа. Публично в совете и при всех ротмистрах пан [маршал] Зборовский именем короля провозгласил канцлера [Яна Замойского] великим гетманом коронным.

12 августа. Был смотр жолнёрам, которым составляли список. Роты не все кажутся одинаково хорошими, но всё-таки, после падёжа лошадей и переезда через пустыри, у нас ещё довольно лошадей и людей.

Отряды литовских панов не так велики и не так стройны, как прежде. Гетман поручил сегодня, вскоре после смотра, полк пана гнезненского пану Нисчицкому до прихода самого гнезненского, и включил его в состав литовского отряда, который двинулся по другой большой дороге, а не по той, по которой следуют король и польское войско. Это сделано отчасти ради провианта.

13 августа. Литовцы выступают в поход. Они должны идти по правую сторону, несколько миль впереди нас. Пан воевода брацлавский уехал также сегодня с несколькими ротами за паном радомским по большой дороге к Острову (небольшому городу-крепости на пути к Пскову. – А.Д.).

Было столкновение в присутствии короля между паном гетманом и маршалом Зборовским о пределах их власти при дворе, так как вчера гетман едва было не велел посадить одного кавалериста на кол за то, что тот отнял у какого-то русского корову.

14 августа. Пан гетман очень строг. Он велел казнить одну безнравственную женщину, которая, бросив мужа, пристала к товарищу роты Бонара. Другую приказал выгнать из лагеря, отрезав ей уши и нос.

24 августа. Мы уже в миле от Пскова, у каких-то двух рек, которые здесь сливаются и потом под городом впадают в реку Пскову. Любуемся Псковом. Господи, какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, Боже, с ним справиться».217

Овладев по пути городом Остров, Стефан Баторий во главе 100-тысячного войска 26 августа подошёл к Пскову. Однако на этот раз русские не были застигнуты врасплох и сумели подготовить одну из самых мощных своих крепостей к обороне. Хотя армия Батория состояла из отборных отрядов, далеко опередивших русских в военном искусстве, этот третий поход короля оказался не самым успешным. Началась долгая осада города.

Поскольку в это время властителями дум вельмож Речи Посполитой были деятели культуры, великий коронный гетман Ян Замойский как-то решил утвердить в чине каштеляна известного поэта Яна Кохановского. Однако поэт отказался от почётного предложения, написав гетману: “Благодарю за оказанную честь, но я не пущу в мой дом каштеляна, чтобы  он испортил то, что сделано Кохановским”.

 

В XVI веке литовско-польская “украина” была сборищем искателей приключений, наплыв которых был значителен с разных сторон, в особенности же из Польши. Оттуда удалялось в окраинные земли множество так называемых “баннитов” – то есть шляхтичей, которые за своеволие и нелады с властями, а иногда и обычные уголовные преступления, были осуждёны на банницию, то есть изгнание из отечества. Используя военную ситуацию, в 1581 году в Запорожскую Сечь явился знатный пан из Галиции, бесшабашный авантюрист Самуил Зборовский, чтобы подбить казаков к набегу на Москву. Скучавшее от безделья и безденежья казацкое рыцарство с радостью приняло затею пана и тотчас выбрало его в гетманы. На походе казаки сами приставали к нему, допытываясь, когда, Бог даст, воротятся они из Москвы в добром здоровии, не найдётся ли у него ещё какого дела, на котором они могли бы хорошо заработать.

«Набеги на соседние страны назывались тогда на Украйне “казацким хлебом”. Ни до чего другого, кроме добычи, казакам не было дела, и на речи Зборовского о преданности королю и отчизне они отвечали простонародной поговоркой: пока жыта, поты быта – до той поры живётся, пока есть чем кормиться. Но казаки не все пробавлялись чужбиной крымской, молдавской или москальской: уже в XVI веке очередь дошла и до отчизны. Неистощимо комплектуясь из накоплявшейся массы, Запорожье сделалось очагом, на котором заваривались казацкие восстания против самой Речи Посполитой».39

«30 августа. Один из немцев Фаренсбахова отряда поднёс королю большие немецкие книги, переплетённые в золото и зелёный бархат, печатанные по-немецки – “De re militari” графа фон Солниса, написанные отцом его, служившем при Карле V. Редкие книги, которыми король остался чрезвычайно доволен. Купить их нигде невозможно, потому что граф печатал их у себя дома и раздал только князьям своим и рыцарям. Сын его и подарил один экземпляр королю. Всё, относящееся к войне, можно там найти. И сегодня даже, при обсуждении военных действий, эта книга служила руководством. Согласно ей нашли много совершенно ненужных вещей, которые только обременяли армию.

22 сентября. Литовцы, по желанию короля, согласились служить на аванпостах, чего прежде не хотели. Сегодня ночью был на карауле сам воевода виленский вместе со своими. Пан виленский сменил его днём.

Стадницкий поссорился с паном Станиславом Радзивиллом. Люди Стадницкого гнали с фуражировки скот. Откуда ни возьмись – радзивилловы казаки. И отбивают добычу. Тогда Стадницкий ночью напал на казаков, забрал и хлопов, и скот, и пригнал в лагерь на решение гетмана. Пан Радзивилл жаловался гетману, а тот поручил разобрать дело Пжиемскому. Дело это не кончено.

23 сентября. Благодарение Господу Богу! Помогает Он нам по своей святой милости: от дождей и непогоды мы ещё не терпели.

27 сентября. Два итальянца купили у казаков двух русских девушек, давши им за них по самопалу, и сегодня ночью в своей палатке, недалеко от гетманского шатра, покушались сделать им насилие, так что гетман, лёжа, сам мог слышать крики и так далее. Утром рано нашли у них этих московок и отняли. Вероятно, итальянцам, как иностранцам, это сойдёт.

29 сентября. Литовские паны показывают себя усердными служаками: день и ночь содержат очередные караулы под стенами. Пан воевода виленский с паном виленским-старшим по целым дням и ночам на страже.

…В пехоте большая нищета, которая усилится с переменой погоды: и то уже начались пронзительные и холодные ветры. Скоро быть снегу. Пехота бежит из окопов, где становится холодно.

30 сентября. Сегодня посетил нас первый мороз, но земля не замёрзла.

4 октября. Господи Боже! Как переменчива тут погода. После таких прекрасных дней вдруг пошёл снег с вьюгой и настал страшный холод. Шубы начинают дорого цениться. Мы, подобно лисицам, роемся в земле и прячемся в ямах, но Бог знает, что будет с бедной пехотой. Каждый раз дезертирует из неё по нескольку. На немцев нашла какая-то болезнь, умирает их ежедневно по десятку. А что же будет дальше?

…Получено известие от пана трокского, что он от Торопца прямо направился к Порхову. На пути имел стычку с 1 500 русских, бывших под начальством князя Оболенского, который взят в плен. Его отряд разбит и прогнан, люди разбежались, по своему обычаю, по недоступным болотам.

6 октября. Не только дома, но и здесь эта война уже всем порядком надоела. Если она протянется до будущего года, то у нас мало останется ротмистров. Морозы усиливаются, реки становятся, как у нас около Рождества Христова. Пехотинцы гибнут от холода, а мы роемся в земле, строим печи.

8 октября. Дождались мы такой зимы, какая у нас в конце января. А говорят, морозы будут ещё сильней. Все мы хоронимся в земле как звери.

12 октября. Сегодня выпал снег. Наши товарищи понастроили себе домов, только ратуши нет. Но рынок и улицы уже устроены. Так что без малого образовался чуть не другой Псков! Одно, что не с таким достатком.

13 октября. Сегодня условливались насчёт штурма. Послано под Порхов за Трокским, который, по прибытии, имеет расположиться с той стороны города, между лагерем короля и монастырём, где паны Варшавский и Белявский.

14 октября. Сегодня умер князь Чарторыйский, молодой человек, приехавший из-под Старицы с паном Трокским. Три дня тому назад споткнулась и упала под ним лошадь. Сабля его выпала из ножен и при падении ранила его в ногу. Сабля эта была напитана ядом, отчего в ране быстро распространился адский огонь… Он был волонтёр и содержал 50 коней.

20 октября. Литовцы целый день совещались в своём лагере, собираясь у воеводы виленского. К королю съехались в 22 часу и оставались в секретном заседании до 3 часу ночи. Должно быть, они заявляли, что могут пробыть только 18 дней, долее же по причине голода и холода оставаться не в состоянии. Видно, король очень оскорбился этим и злобно посмотрел на это…

Нам приходится вести войну уже не с псковскими стенами, а с Богом, потому что в такие морозы ни пешие в окопах, ни конные на аванпостах не могут выдержать».217

Под Псковом «весь сентябрь и октябрь поляки, немцы, венгры и прочие безуспешно пытались сломить упорство осаждённых, но на этот раз успех не сопутствовал польскому королю. Между тем погода портилась; наступила глубокая осень и начались морозы. 2 ноября Баторий повёл свои войска на новый штурм, который, однако, опять закончился неудачей».31

В этот день было решено бросить осаду, войску собраться для зимовки в лагере под городом, а королю уехать на очередной сейм в Варшаве, оставив командование на гетмана Замойского.

Ксёндз С. Пиотровский: «7 ноября. Вся наша пехота, занимавшая окопы около города, сегодня ночью перебралась в лагерь. Русские в знак радости затрубили в трубы, ударили в барабаны и начали стрелять из пушек. А утром вышли из города осматривать окопы».217

Запорожский гетман пан Самуил Зборовский был вынужден отказаться от грабежа Москвы, и предложил казакам поход на Персию. Казаки из-за этого переругались между собой и чуть не убили самого Зборовского.

 

*  *  *

 

В том же году любимец царя А. Нагой сосватал ему свою племянницу Марию. Этот 8-й брак Грозного был так же, как и предыдущие, совершён в нарушение церковных правил и многие считали его незаконным. Мария родила царю сына Дмитрия, оказавшегося “несчастным для себя и России”. Уже вскоре после свадьбы царь возненавидел Марию, которая чувствовала это и постоянно жила в страхе за свою жизнь.

«Героическая оборона Пскова заставила польского короля отказаться от своих дальнейших планов и заключить в 1582 году перемирие с русским правительством в Запольском Яме на 10 лет. По условиям этого перемирия сохранялась старая государственная граница. В результате Ливонской войны Ливония была разделена между Польшей и Швецией».2 А это значило, что московские войска напрасно потеряли годы усилий в попытке овладеть этой территорией.

В 1582 году новый грех пал на душу Ивана Грозного: в припадке гнева он убил ударом посоха в голову своего любимого сына и наследника Ивана. Царевич, по словам очевидцев, под руководством отца уже приобрёл кровожадные привычки и, вероятно, после его вступления на престол в Московии продолжалось бы то же бесправие подданных, что при Иване Грозном. Среди причин, вызвавших гнев царя на сына, называли такие: царевич осудил отца за мир с Речью Посполитой и нежелание помочь Пскову. По другой версии, сын заступился за свою беременную жену, которую избил отец. От побоев произошёл выкидыш. Царевич стал укорять Ивана Грозного: “Ты, – говорил он, – отнял у меня уже двух жён, постриг их в монастырь, хочешь отнять и третью, и уже умертвил в утробе моего ребёнка”.

Царевич умер на пятый день. Иван Грозный сначала мучительно переживал смерть наследника, но мало-помалу стал освобождаться от угрызений совести. Вновь он начал проявлять свой свирепый нрав и возобновил казни.

В годы Ливонской войны основные военные действия велись на территории северной и восточной Литвы, где преобладало православное население. Перебитые московскими войсками местные жители (а потери с обеих сторон были колоссальными) обусловили усиление здесь позиций католицизма. Православная элита Великого княжества Литовского переходила в католичество не сразу, а “переболев” реформацией в виде арианства или кальвинизма: Сапеги, Кишки, Радзивиллы. При этом никто из некогда православных магнатов и шляхтичей обратно в православие не возвращался.

20 июля 1582 года в Гродно была подписана королём Стефаном Баторием судная грамота в отношении земянина Пинского повета Михала Тенюки. Дело в том, что Тенюка захватил в селе Неньковичи “полчетверта дворища с людьми и со всими их пожитки”, бывшими в собственности Пинской епископии. Ранее пинский земский суд уже выносил решение о незаконности захвата, но Тенюка продолжал стоять на своём. И только после королевского подтверждения судебного решения захваченное имущество было возвращено епископу Кириллу Терлецкому.

Сложная религиозно-политическая ситуация, распространение реформации и контрреформации, феодальные междоусобицы в середине XVI века заставляли магнатов и шляхту укреплять свои жилые резиденции. Но под влиянием итальянского Возрождения замковое строительство Литвы постепенно преображалось в дворцово-замковое. При строительстве феодальных резиденций во 2-й половине XVI века получили распространение бастионные фортификационные системы староитальянского и новоитальянского типов с планами в виде четырёхугольника (Любча, Заслав, Леховичи) и многоугольника, близкие к рисункам “идеальных” городов (Старый Быхов, Несвиж, Слуцк). При этом фортификационные укрепления обосабливались и выносились за границы застройки, ограждая город или местечко в целом, вместе с торгово-ремесленными посадами.

В сентябре 1582 года Миколай-Криштоф Радзивилл Сиротка отправился в паломничество в Палестину, мечтая по возвращении перестроить своё родовое гнездо в Несвиже по западноевропейскому образцу.

4 октября 1582 года в соответствии с указом папы римского Григория XIII в католических государствах вместо юлианского календаря (введён Юлием Цезарем в 46 году новой эры) был введён новый (григорианский) календарь, и следующий после 4 октября день приказано было считать 15 октября. Вместе с другими государствами на этот календарь перешла и католическая Польша. Однако в Литве сложилась ситуация, при которой одновременно действовали два исчисления – новое (или католическое) и старое (или православное).

Интересную характеристику жившего на окраинах Речи Посполитой казачества того времени нарисовал историк В. Ключевский: «Казак оставался без всякого нравственного содержания. В Речи Посполитой едва ли был другой класс, стоявший на более низком уровне нравственного и гражданского развития; разве только высшая иерархия малороссийской церкви перед церковной унией могла потягаться с казачеством в одичании. В своей Украйне при крайне тугом мышлении оно ещё не привыкло видеть отечество. Этому мешал и чрезвычайно сбродный состав казачества. В пятисотенный списочный, реестровый отряд казаков, навербованный при Стефане Батории, вошли люди из 74 городов и уездов Западной Руси и Литвы, даже таких отдалённых, как Вильна, Полоцк, потом – из 7 польских городов, Познани, Кракова и других, кроме того, москали из Рязани и откуда-то с Волги, молдаване и вдобавок ко всему по одному сербу, немцу и татарину из Крыма с некрещёным именем. Что могло объединять этот сброд? На шее у него сидел пан, а на боку висела сабля: бить и грабить пана и торговать саблей – в этих двух интересах замкнулось всё политическое миросозерцание казака, вся социальная наука, какую преподавала Сечь, казацкая академия, высшая школа доблести для всякого доброго казака и притон бунтов, как его называли поляки».39

У московского царя Ивана Грозного неожиданно для окружающих появилась новая идея: отказавшись от нынешней жены Марии, жениться на какой-нибудь европейской принцессе. У английской королевы Елизаветы как раз имелась подходящая кандидатура – задержавшаяся в девицах 30-летняя племянница Мария Гастингс. Поначалу она с большим энтузиазмом восприняла возможность стать московской царицей, но вскоре, прослышав о злодеяниях русского царя и плачевной участи его прежних жён, она наотрез отказалась от предложенной чести.

В 1583 году в Литве вспыхнула междоусобица между магнатами – “Домашняя война” между Янушем Радзивиллом и семейством Ходкевичей из-за слуцкой княжны Софии Олелькович. Кобринские старосты, помогавшие Радзивиллу, доставили ему наскоро собранное вспомогательное войско из шляхты. Такими же войсками пользовались и Ходкевичи. Тогда же Стефан Баторий увеличил численность реестрового казачества до 600 человек. В том же году в страшной нищете в предместье Львова умер прославленный книгопечатник Иван Феодорович.

В условиях междоусобицы в 1584 году староста пинский и кременецкий князь Януш Корибутович Збаражский устроил разбойный набег на церковь Заложенья Святого Духа, принадлежавшую подстаросте пинскому Льву Войне Воронецкому. Тогда же пинский епископ Кирилл Терлецкий подал королю жалобу на князя Збаражского, дополнительно пожаловавшись на то, что тот прекратил выдачу доходов на епископию. Но дело затянулось на годы и продолжало длиться даже после смерти епископа Кирилла, вскоре умершего.

В начале 1584 года у московского царя обнаружилась страшная болезнь: какое-то гниение внутри, как будто Бог решил наказать царя уже на земле за множество погубленных им жизней. От Грозного исходил отвратительный запах. Смертельный удар настиг его 18 марта. В этот день, несколько часов попарившись в бане, он почувствовал себя лучше и сел играть в шахматы с боярином Годуновым. Но, взяв короля, Иван Грозный вдруг упал замертво с зажатой в руке шахматной фигурой.

Московский престол перешёл к сыну царя от первой жены, слабому духовным и телесным здоровьем Феодору. Посланник Речи Посполитой, представленный новому самодержцу, писал о нём: «Хотя про него говорили, что у него ума не много, но я увидел, как из собственного наблюдения, так и из слов других, что у него вовсе его нет».

Со смертью Ивана Грозного король Стефан Баторий строил новые планы по окончательному подчинению и покорению России. В беседе с посланцем римского папы Антонио Поссевино король Речи Посполитой заявил, что он завоюет Московию за 3 года, после чего перенесёт боевые действия на земли черкесов и грузин, заключит союз с Персией и тем самым вынудит турок-османов отказаться от захватов в Европе. В более дальних планах у короля был поход на Константинополь.

После возвращения на родину в июне 1584 года Миколай-Криштоф Радзивилл Сиротка решил исполнить свою давнюю мечту и перестроить свой Несвиж на новейший западноевропейский лад, создать, как писали современники, “в центре Сарматии настоящую Италию”. Но для начала необходимо было подобрать подходящего к его задумкам специалиста-архитектора.

 

*  *  *

 

В это время Домановичи Дзиковицкие, несмотря на разделение на отдельные “дома” во главе с Калеником, Першком, Харитоном и Костюком, всё ещё были довольно сплочённой родственной общностью. Дзиковицкие имели общие покосы и совместно пользовались зимой сеном, запасённым летом для корма скота. И в спорах с более дальней роднёй в лице Анцушковичей Домановичей Местковицких они выступали совместно. Зимним днём 21 января 1586 года Харитон Богданович и другие Домановичи Дзиковицкие, занимаясь сельскохозяйственными работами, подверглись нападению Анцушковичей Домановичей.

Дзиковицкие подали “протест” в пинский гродский земский суд, выдвигая на первое место общий интерес Дзиковицких. В земских книгах была сделана следующая запись:

«В роки (то есть хроники, архив. – А.Д.) судовые земские, о трёх королях Святоримских, перед нами, урядниками (то есть администраторами. – А.Д.) земскими повета Пинского судьёй Гурином Фурсом и подсудком Михайлом Романовичем Дольским, предстал собственной персоной в суде земянин господарский повета Пинского пан Иван Мартинович Диковицкий. Он сообщил и принёс жалобу сам от себя и от имени родственников своих – земян господарских повета Пинского Першка Васильевича, Харитона и Костюка Богдановичей, Шостаковича, Каленика Ивановича и Прона Кирилловича Диковицких – на земянина господарского повета Пинского пана Ивана Анцушковича Домановича Местковицкого:

“Сегодня, в году нынешнем 1586 по римскому календарю, месяца января двадцать первого, во вторник, когда [Диковицкие] на сенокосе своего собственного урочища на Осниках своё сено из стога брали, и уже восемь возов этого сена нагрузили, то тогда пан Иван Анцушкович Доманович Местковицкий сам лично и с сыном своим Есьцом, и с другими многими помощниками своими с ручницами, сагайдаками, с рогатинами, с киями и другим различным боевым оружием, приехали сильным гвалтом […]. Сыновей моих, Ивана Мартиновича, по имени Степан и Федько Ивановичи Диковицкие, избил и нанёс сильные раны. От этих ран сын мой Федько неизвестно выживет ли. И всех нас, которые там на тот час сено брали, [Иван Анцушкович] от коней и от возов гвалтом поотбивал и семеро коней наших с упряжью и хомутами побрал и пограбил. А именно: у сыновей моих взял и пограбил коня, шерстью бурого, купленного за пять коп и за двадцать грошей и другого коня, шерстью рыжего, доморослого (то есть выращенного дома, не купленного. – А.Д.), за которого давали мне восемь коп грошей литовских. А у Першка Васильевича взял и пограбил сверспу (ещё не жеребившуюся кобылу) вороную, доморослую, за которую ему предлагали три копы грошей. А у Проня Кирилловича взял и пограбил сверспу шерстью вороную, купленную за две копы грошей. У Олешка Костюковича  взял и пограбил кобылу шерстью палевую, купленную за три копы грошей. У Каленика Ивановича взял и пограбил сверспу шерстью рыжую, купленную за полтрети копы грошей (то есть всего за 10 грошей. – А.Д.). У Костюка Богдановича взял и пограбил коня шерстью палевого тесмистого доморослого, за которого давали ему девять коп грошей.

При этом взятии и ранении тех панов и забирании тех коней наших исчезло у сыновей моих:

– У Федька – сермяга чёрная, купленная за полкопы грошей, шапка, подбитая [мехом], купленная за восемь грошей, пояс с мошною (кошельком) и с ножами. В мошне было грошей семьдесят, а за ножи было дано три гроша.

– А у Степана пропала шапка, подбитая [мехом], купленная за восемь грошей и три сокера, купленных по шесть грошей”.

И просили нас о [предоставлении им] возного для осмотра последствий гвалта и ранению сыновей своих. И мы ему на то придали возного повета Пинского Феодора Михновича Шоломицкого, а потом назавтра, того же месяца января 22-го, в среду, встав перед нами в суде возный повета Пинского Феодор Шоломицкий устно сообщил, и того сообщения своего письменный документ под своей печатью дал для записи в книги судовые земские в следующих словах:

“Я, Феодор Михнович Шоломицкий, возный повета Пинского, сообщаю сим моим документом, что был на деле у земян господарских повета Пинского – у Ивана Мартиновича, у Першка Васильевича, у Каленика Ивановича и у Харитона Богдановича Диковицких. Итак, в году теперешнем 1586, месяца января 21 дня, по показу и объяснению этих земян Диковицких на сенокосе в урочище, ими называемом Осники, [я] видел семь стоящих возов сена, а восьмой воз с сеном на метанку звернённый (повёрнутый к месту, где на него будут метать, то есть грузить сено? Или на межу перевёрнутый? – А.Д.). И на том же сенокосе возле звернённого воза видел кровь свеженакапанную. А потом по показу Ивана Мартиновича видел в доме его в селе Диковичи на голове сына его Федька рану, кием ударенную, кровавую, и очень опасную. С той же правой стороны в голове другая рана – битая, синяя, вспухшая, а слева в голове видел третью рану, кием нанесённую, синюю и вспухшую. А на левой руке большой палец ударен до синевы и рука вспухла. А на другом сыне его – Степане Ивановиче – видел до крови избитые обе челюсти, а на левой руке на большом пальце до крови сбит щиколотов (сустав? – А.Д.).

И как те вышепоименованные земяне Диковицкие мне сообщили, сегодня, во вторник, когда [они] на том своём сенокосе на Осниках сено брали и уже возов восемь из стога наметали, то земянин господарский повета Пинского Иван Анцушкович Доманович Местковицкий сам лично, с сыном своим Еськом и с другими названными помощниками своими приехав, […] от тех возов […] [Диковицких] поотбивали. А при мне, возном, в то время [свидетельской] стороной были земяне господарские повета Пинского Конон Васькович Диковицкий и Сава Кириллович Островский”».89

 

*  *  *

 

Лев Сапега с 1586 года получил в дополнение к своим многочисленным поместьям во владение значительный город Литвы – Слоним. В самый разгар приготовлений короля к московской кампании, на ведение которой он получил благословение римского папы Сикста V – 12 ноября 1586 года, – Стефан Баторий скоропостижно скончался в Гродно от простуды, а скорее всего, как были уверены многие, от яда. Поскольку причина смерти короля была не ясна, итальянские придворные врачи произвели вскрытие тела Батория, но так и не смогли ничего выяснить. Потомства Стефан не оставил.

После смерти короля Батория в Речи Посполитой возобновилась острая борьба различных феодальных группировок. Ян Замойский отклонил предложение об избрании его королём, хотя имел большие шансы быть избранным. За престол ожесточённо боролись две партии: сторонники воеводы Зборовского стояли за избрание в короли брата императора Священной Римской империи Рудольфа – эрцгерцога Максимилиана, про которого в Речи Посполитой ходили слухи, что его хотят избрать в цари московские бояре после смерти Фёдора Ивановича; сторонники канцлера Яна Замойского хотели видеть на престоле сына шведского короля Юхана III Вазы и Екатерины Ягеллонки (сестры бывшего польского короля Сигизмунда II Августа) королевича Сигизмунда. Будущий руководитель рокоша против Сигизмунда III магнат Миколай Зебжидовский в период бескоролевья был на стороне Яна Замойского и поддерживал Сигизмунда III.

«Обе враждующие стороны расположились двумя отдельными военными станами на левом берегу Вислы под Варшавой. А на правом берегу реки был лагерь 3-й партии, литовской, которая своим избранником выставила царя Фёдора Ивановича. Московское правительство было весьма озабочено возможностью избрания королевича Сигизмунда, который должен был наследовать после смерти Юхана III и шведский престол, соединив, таким образом, в своём лице обоих врагов России – Речь Посполитую и Швецию. Чтобы избежать этого, в Варшаву на избирательный сейм было отправлено большое посольство во главе с боярином С. Годуновым, князем Ф. Троекуровым и дьяком В. Щелкаловым, которые должны были заявить, что в случае избрания на польский престол Фёдора Ивановича Литва и Польша будут пользоваться полным внутренним самоуправлением и, кроме того, Москва выплатит все долги, сделанные Стефаном Баторием во время подготовки к новой войне с Россией.

Русское посольство встретило в Варшаве самый радушный приём со стороны многочисленных сторонников русско-польско-литовского сближения, но крупной его ошибкой было то, что оно не привезло с собой денег. Радные паны прямо высказали послам своё недоумение по этому поводу. Но и без денег московская партия была очень сильна не только у литовцев, но и среди поляков, многие из которых высоко оценили поступок царя Фёдора Ивановича, отпустившего всех польских и литовских пленных без выкупа, и уже тогда осознавали выгоды объединения двух родственных славянских государств. Однако на собрании вельмож – “в рыцарском коле”, когда дело коснулось уже конкретных условий, которые должен был выполнить русский царь, чтобы взойти на престол Польско-Литовского государства, дело застопорилось».31 Поляки выдвинули требования, совершенно неприемлемые для русских. Переговоры закончились ничем. Литовские вельможи ещё некоторое время настаивали на избрании Фёдора Ивановича, но вскоре и они отступились.

 

*  *  *

 

Строй православной церкви в Руси, подвластной Польше, был в печальном положении. Высшие духовные сановники, происходя из знатных родов, вместо того, чтобы, согласно православным обычаям, проходить лестницу монашеских чинов, получали свои должности не по испытанию, а по связям. Архиереи и архимандриты управляли церковными имениями со всеми привилегиями суда и власти светских панов своего времени, держали у себя вооружённые отряды, по обычаю светских владетелей в случае ссор с соседями позволяли себе буйные наезды, а в домашнем быту вели образ жизни, совсем не подобающий их сану. Низшее духовенство находилось в крайнем унижении. Приходские священники терпели и от владык, и от светских панов. Владыки обращались с ними грубо, надменно, обременяли налогами в свою пользу, наказывали тюремным заключением и побоями. Светский владелец села назначал в нём такого священника, какого ему было угодно, и этот священник ничем не отличался от хлопа по отношению к владельцу. «Русский священник, – замечает современник, – по своему воспитанию был совершенный мужик; не умел держать себя прилично, не о чем было поговорить с ним».55 При таком состоянии духовенства понятно, что простой народ жил своей древней языческой жизнью, сохраняя языческие воззрения и верования, отправляя попрадедовским обычаям языческие празднества и не имея ни малейшего понятия о сущности христианства.

Тем временем борьба между родами Замойских и Зборовских продолжалась, но в конце концов примас Польши провозгласил королём 20-летнего Сигизмунда, а съезд выборщиков в Вислице подтвердил это избрание. Шведский король Юхан III, прилагавший также усилия к избранию его сына польским королём, считал его победу на выборах и своей победой. Сигизмунд, оставаясь наследником шведского престола, в будущем должен был объединить Речь Посполитую и Швецию в одно государство. Император «Максимилиан, не долго думая, с большими силами подошёл к Кракову, который защищал Замойский, и осадил его. Однако его сторонники ничего не добились. Мало того, решительный Замойский выступил против Максимилиана, разбил его рыцарей, а самого претендента взял в плен. Вскоре и Сигизмунд, не мешкая, высадился в Данциге, а 9 декабря беспрепятственно прибыл в Краков и короновался».31 12 декабря 1586 года, через месяц после смерти предыдущего короля, в Польше на 85 лет воцарилась старшая ветвь шведской династии Ваза.

В XVI веке, несмотря на многие войны, Речь Посполитая занимала одно из почётнейших мест в христианском мире, славилась учёными мужами и воинами. При вступлении Сигизмунда III на престол в стране насчитывалось 16 миллионов жителей. Для сравнения – в соседнем Великом княжестве Московском проживало не более 14 миллионов человек. Имея под своим скипетром такую страну, новый король ставил перед собой далеко идущие планы, собираясь играть важную роль в европейской политике.

Канцлер «Замойский торжествовал и строил самые обширные планы о том, как совместными усилиями Польша и Швеция сокрушат Москву, завершив дело, начатое Стефаном Баторием. Однако канцлер переоценил возможности и способности нового короля. Сигизмунд III Ваза оказался крайне ограниченным в умственном отношении человеком, всецело преданным папе римскому, и при этом весьма высокомерным и вероломным. Уже скоро Замойский почувствовал самую чёрную неблагодарность со стороны короля, избранного только благодаря усилиям канцлера. Тут же нашлись люди, которые стали нашёптывать Сигизмунду III Ваза, что старый вельможа затмевает его личность, и тот стал выказывать своему канцлеру столь явное пренебрежение, что Замойский даже вынужден был удалиться от всех дел в своё имение».31 На дворце Замойского в Замостье красовалась надпись: “Польша – звезда шляхетства и свободы”. Здесь бывший канцлер предавался исключительно трудам в области наук и искусства, литературы и поэзии, чем немало способствовал дальнейшему распространению в Речи Посполитой идей гуманизма.

С удалением канцлера Замойского от двора в оппозицию к королю перешёл и сторонник Замойского, вместе с ним боровшийся против партии Зборовского, – Миколай Зебжидовский, которому ещё предстояло в будущем немало попортить нервы королю Сигизмунду.

 

*  *  *

 

С целью давно задуманной перестройки своей резиденции, магнат Миколай-Криштоф Радзивилл Сиротка пригласил в Несвиж молодого талантливого архитектора-итальянца, монаха ордена иезуитов Джованни Мария Бернардони. Будучи ещё юношей, Бернардони, принимая участие в строительстве соборов иезуитов в Риме и Неаполе, познакомился с новыми архитектурными приёмами, которые и привёз с собой в Великое княжество Литовское. Эти архитектурные новшества означали начало нового художественного стиля, который позднее получил название “барокко”. Они констатировали переход к новому философско-эстетичному мировоззрению, подчинённому идеям контрреформации, призванному к служению католицизму. Но тогда они воспринимались только как художественные изыски в контексте господствующей эстетики Возрождения.

Итальянец, работавший до этого несколько лет на строительстве костёлов в Люблине и Гродно, приехал в Несвиж в 1587 году и сразу принялся за новую работу. Бернардони построил в Несвиже один из первых в Европе образцов архитектуры барокко – костёл Божьего Тела Ордена иезуитов, однако при строительстве княжеской резиденции и ряда других объектов он руководствовался идеями и формами итальянского архитектурного Возрождения.

Насколько в Литве распространился итальянский архитектурный эталон, говорит то, что в характерном стиле был построен дворец не только воеводы трокского Миколая-Криштофа Радзивилла Сиротки в Несвиже, но и дворец гетмана Великого княжества Литовского Яна-Кароля в Леховичах из соперничавшего с Радзивиллами рода Ходкевичей.

«Принцип свободы вероисповедания имел особое значение для Речи Посполитой – и не только ввиду присоединения населённых “схизматиками” украинских земель, но и по причине бурного развития тут протестантства. Этот принцип провозглашали преемники Сигизмунда-Августа – Генрих Валуа, Стефан Баторий, Сигизмунд III».7

Обострение социальных противоречий во второй половине XVI века способствовало дальнейшему развитию реформационного движения в Литве, охватившего более широкие слои населения. Оно проникло и в среду простых горожан. Но католическая церковь не собиралась сдаваться. С помощью Ордена иезуитов она взяла в свои руки школьное дело и печать в Литовском государстве. «В стране разворачивалась деятельность иезуитов, которые направляли усилия на борьбу с реформацией. Параллельно они активно отстаивали идею церковной унии. Ей, в частности, была посвящена работа иезуитского проповедника Петра  Скарги “Про единство церкви Божией” (1577), адресованная князю Василию-Константину Острожскому (1526 – 1608). На него, как и на других современников, она оказала заметное влияние».7 Отсутствие социальной базы для широкого реформационного движения в среде крестьянства и горожан позволило католической церкви уже к концу XVI века свести на нет влияние реформаторских идей на территории Речи Посполитой, включая Литву и Украину.

Лев Сапега стал инициатором создания важнейшего правового документа в Европе – третьего Статута Великого княжества Литовского, в котором нашла отражение его широкая эрудиция, государственно-правовая мудрость, позволявшая Сапеге находить компромисс между различными социально-политическими силами, группами и личностями. Статут стал, по сути, новой концепцией независимого литовского государства, гарантируя экономический, политический и культурный суверенитет страны, но в то же время усилил политическую зависимость Литвы от Польши как военного союзника. В предисловии к Статуту, написанному Сапегой, подчёркивается основная цель нового свода законов – создание подлинного правового государства, где бы гарантировалась защита прав всех жителей Великого княжества. Сапега полагал терпимость основой единства общества и залогом справедливой социальной организации. В основе концепции Сапеги – обоснование шляхетско-демократической структуры общества и, в то же время, защита всех слоёв населения, в том числе крестьянства. Чрезвычайно прогрессивными для того времени были такие принципы Статута, как презумпция невиновности и веротерпимость. В то же время Литовский статут окончательно закрепил крепостное право панов над их подданными и зафиксировал право шляхты следить за вероисповеданием своих крестьян. В 1588 году король Сигизмунд подписал новый свод законов Великого княжества Литовского, который затем оставался в силе даже после падения самого государства.

Влияние протестантов в Литве стало заметно снижаться. Знать Великого княжества Литовского стала в массовом порядке возвращаться в католическую веру. Вернулись к вере предков сыновья Миколая Радзивилла Чёрного, Ян-Кароль Ходкевич, Ян Чарторыйский, Самуил Сангушко и Януш Заславский, занимавшие важные посты в Великом княжестве Литовском. Такому переходу способствовали умелая деятельность иезуитов, покровительство им со стороны королей, сближение литовской и польской знати, война с Московским государством и давление со стороны Османской империи, которые укрепляли патриотические чувства литовской шляхты. Борьба с московитами и турками рассматривалась как своеобразный крестовый поход, направленный на защиту западно-христианского мира от варваров-иноверцев.

В 1588 году канцлер Литвы Лев Сапега также перешёл в католичество, но при этом он продолжал отстаивать принципы веротерпимости. По этой причине во времена канцлерства Сапеги в Великом княжестве Литовском начала осуществляться идея унии между православной и католической церковью, в результате чего, однако, не произошло слияние двух христианских религий в одну, а возникло новое религиозное направление.

Ни в это время, ни в последующее, в развитии Великого княжества Литовского национальный фактор не играл ведущей роли по сравнению с религиозным и социальным. Главным для людей был не ответ на вопрос: “Кто ты – русский, литовец или поляк?”, а проблемы несколько иного порядка: “Кто ты – православный или католик? Шляхтич, чернец или быдло?”. Именно это определяло мозаику конфликтов и специфику взаимоотношений.

В это время на том земельном наделе, что принадлежал Харитону Богдановичу, проживали не только его сын и внуки, но уже и семьи внуков, у которых стали появляться на свет правнуки Харитона Богдановича. В частности, у старшего внука Савы появились сыновья Иван, Роман и Димитр. Неизвестно, кто, где и как добывал средства на содержание своих семей, но совершенно ясно, что один только земельный надел не смог бы прокормить всё разросшееся семейство.

Скорее всего, как было в обычае небогатой шляхты того времени, Дзиковицкие “дома Харитоновичей”, кроме собственного труда на своей земле и эксплуатации небольшого числа подданных, группировались вокруг какого-либо из могущественных местных магнатов, составляя в мирное время его многочисленную шляхетную дворню, а в случае военных действий или вооружённых стычек с другими магнатами – его собственную феодальную армию. За это они получали некоторые материальные “благодарности”.

В 1589 году Сигизмунд подтвердил пожалованное Пинску магдебургское право.

На территории Великого княжества Литовского «успеху католической пропаганды способствовали беспорядки, которые в то время господствовали в жизни православной церкви. Исходя из существования практики “подания” (то есть раздачи церковных должностей светскими лицами, в ведении которых они находились), церковные должности нередко рассматривались лишь как источник доходов. Те же, кто получал их в погоне за “достатком мирским” и “властительством”, часто не только не являли собой образец христианских достоинств, но и не придерживались наиэлементарнейших моральных норм – были, по выражению современника, не святителями, а “сквернителями”.

В этих условиях на защиту авторитета православия выступили городские организации – братства, которые создавались при приходских церквях. Энергичное вмешательство патриархии в дела местной церкви и явная поддержка онстантинополем братского движения вызывали недовольство верхушки духовенства. Уния гарантировала им полное освобождение из “неволи константинопольских патриархов”, и потому идея перехода под верховенство римского папы начала постепенно овладевать умами православных владык.

Инициатива в этом деле принадлежала владыке Гедеону Балабану, которого на съезде в Белзе поддержали луцкий, турово-пинский и холмский епископы, письменно засвидетельствовавшие свою приверженность унии (1590). Их намерения были одобрены Сигизмундом III. Объединительная авантюра была резко осуждена в послании Василия-Константина Острожского, в котором он призывал к решительному отпору действиям владык, которые игнорировали волю православного населения. Серьёзность собственных намерений он подтверждал готовностью выставить в случае необходимости 15 – 20 тысяч человек на защиту “благочестия”. При таких обстоятельствах Гедеон Балабан стал возражать против своей причастности к униатскому примирению».7

В 1592 годах Сигизмундом вновь были подтверждены полученные ранее городом Пинском особые права.

«В 1592 году, после смерти отца, Сигизмунд официально был объявлен королём Швеции. При помощи части шведских феодалов ему удалось на время подчинить себе страну. Сигизмунд пытался одновременно быть монархом двух крупных государств – Швеции и Польши. Но и объективные, и субъективные обстоятельства не благоприятствовали этому плану. Внешнеполитические интересы Польши и Швеции находились в резком противоречии, оба государства ко времени воцарения Сигизмунда уже 30 лет боролись за обладание Ливонией. Сгладить это противоречие, объединить две столь различных державы было практически невозможно».26 Временно овладев шведским престолом, Сигизмунд III уже в том же 1592 году потерял его и вовлёк Речь Посполитую в войну со Швецией.

«Когда король, задержанный польскими делами, в 1593 году наконец приехал в Швецию, здесь уже произошли серьёзные перемены. До приезда короля в Упсале состоялся церковный собор, на котором были отменены церковные мероприятия Юхана III, сближавшие шведскую церковь с католицизмом, и было официально принято так называемое аугсбургское вероисповедание, то есть полностью восстановлено ортодоксальное лютеранское вероучение».26

Всецело находясь под влиянием иезуитов во главе с П. Скаргой, Сигизмунд III Ваза окончательно перешёл на сторону Габсбургов, с которыми его связывали и родственные отношения (его жена Констанция была сестрой эрцгерцога Фердинанда Штирийского). Таким образом, Сигизмунд лишился поддержки морских государств – Франции, Англии, Голландии, и, как союзник Австрии, вызвал войну Речи Посполитой с Турцией.

«В Польше господствовал дух своеволия. Законы действовали слабо, и вместо того, чтобы прибегать к их защите, люди, чувствовавшие за собой силу, сами расправлялись со своими соперниками. Знатные паны держали у себя вооружённые отряды из шляхты; наезды на имения и дворы были обычным делом. Паны самовольно вмешивались даже в дела соседних государств. Удальцы всякого рода составляли шайки, так называемые “своевольные купы”, и производили разные бесчинства».55 Именно в это время в южной Руси усилилось казачество, особенно после ряда удачных походов в Крым и Молдавию. «Свои боевые услуги казаки предлагали за надлежащее вознаграждение и императору германскому против турок, и своему польскому правительству против Москвы и Крыма, и Москве и Крыму против своего польского правительства. Ранние казацкие восстания против Речи Посполитой носили чисто социальный, демократический характер без всякого религиозно-национального оттенка. Они, конечно, зачинались в Запорожье. Но в первом из них даже вождь был чужой, из враждебной казакам среды, изменивший своему отечеству и сословию, замотавшийся шляхтич из Подляхии Крыштоф Косинский. Он пристроился к Запорожью, с отрядом запорожцев нанялся на королевскую службу и в 1593 году только из-за того, что наёмникам вовремя не уплатили жалованья, набрал запорожцев и всякого казацкого сброда и принялся разорять и жечь украинские города, местечки, усадьбы шляхты и панов, особенно богатейших на Украине землевладельцев, князей Острожских. Князь Константин Острожский побил его, взял в плен, простил его с запорожскими товарищами и заставил их присягнуть на обязательстве смирно сидеть у себя за порогами.

Но месяца через два Косинский поднял новое восстание, присягнул на подданство московскому царю, хвалился с турецкой и татарской помощью перевернуть вверх дном всю Украину, перерезать всю тамошнюю шляхту, осадил город Черкасы, задумав вырезать всех его обывателей со старостой города, тем самым князем Вишневецким, который выпросил ему пощаду у князя Острожского, и, наконец, сложил голову в бою с этим старостой»39 под этими самыми Черкасами.

Преемником ему в достоинстве гетмана был избран Григорий Лобода. «Тогда, кроме казаков, состоявших под начальством гетмана Лободы, явилось другое казацкое ополчение, своевольное, под начальством Северина Наливайко. Наливайко питал закоренелую ненависть к панству вследствие того, что пан Калиновский в местечке Гусятине отнял у Наливайкова отца хутор и самого хозяина так отколотил, что тот умер от побоев. Наливайко задумал продолжать дело Косинского в такое время, когда епископы собирались подчинить русскую церковь папе. Наливайко начал с Волыни и его восстание на этот раз получило несколько религиозный оттенок. Он нападал на имения епископов и мирян, благоприятствовавших унии, взял Луцк, где злоба казаков обратилась на сторонников и слуг епископа Терлецкого, повернул в Белую Русь, овладел Слуцком, где запасся оружием, взял Могилёв, который был тогда сожжён самими жителями, захватил в Пинске ризницу Терлецкого и достал важные пергаментные документы с подписями духовных и светских лиц, соглашавшихся на унию».

Самуил Маскевич, имевший поместья в Новогрудском, Пинском и Слонимском поветах, вспоминал: «В 1594 году в Литве явился Наливайко, казак запорожский, и наделал там много бед. С ним было несколько тысяч человек, к которым присоединились все негодяи для своеволия. Поветы выслали против него свои войска. Ротмистрам, состоявшим на жалованье, велено также выступить».219

В 1594 году на подавление восстания Наливайко был направлен литовский гетман Ян-Кароль Ходкевич.

В 1594 году в своём родовом замке в Замостье бывший канцлер и гетман Ян Замойский основал получившую впоследствии широкую известность Академию Замойскую. В её стенах воспиталось немало талантливых юношей из шляхетской молодёжи, составивших затем созвездие ярчайших имён духовной жизни Речи Посполитой. В конце XVI века в Литве, в дополнение к прежним светским литературным произведениям, появились новые – повесть про Тристана и Изольду, про “семерых мудрецов”. Все они, и эти, и прежние, имели основу в сербской, итальянской, польской, сербо-хорватской литературах.

«Для польской шляхты XVI столетия “золотой век” был связан с прошлым её Родины и совпадал с древними временами. Однако уже вскоре времена “золотого века” были сдвинуты на XVI век. В XVI веке в польской общественной мысли формируется представление о совершенстве Речи Посполитой; этот век, ещё не закончившийся, был назван “золотым”. Так он воспринимался, и таковым, вероятно, был в действительности, но лишь для одного сословия, для элиты общества – шляхты. Мифологизация столь недавней истории произошла потому, что именно на рубеже XVI и XVII веков ситуация в Польше изменилась. На памяти одного поколения произошёл переход от мирного труда, благополучия и свободы к веку войн, раздоров, безудержного обогащения одних и обнищания других».48

Развернувшаяся в Швеции острая междоусобица из-за права на трон затянулась до конца 90-х годов XVI века и кончилась поражением Сигизмунда. «Во главе управления Швецией встал дядя Сигизмунда, младший сын Густава Вазы, герцог Карл, опиравшийся на поддержку среднего и мелкого дворянства и бюргерства и умелой демагогией приобретший и поддержку крестьян. Он был в 1594 году официально признан правителем государства».26

Зимой 1595 – 1596 годов продолжавший свою войну против панов и сторонников церковной унии Наливайко соединился с казацким гетманом Лободой и восстание начало принимать угрожающий размер. Король выслал против казаков в помощь Я.-К. Ходкевичу гетмана Жолкевского. Война с бунтовщиками упорно продолжалась до конца мая 1596 года. Казаки, теснимые польскими войсками, перешли на левый берег Днепра и были осаждёны близ города Лубны. Наливайко убил гетмана Лободу и сам стал гетманом. Затем и он был низвергнут и выдан полякам. Маскевич писал: «Осторожный Наливайко не давался в руки. Наконец, под Лубнами был пойман. Немедленно отослан к королю с несколькими знатнейшими участниками».219

Москва внимательно и с беспокойством следила за событиями в Речи Посполитой, опасаясь за себя саму. Для большей безопасности было решено значительно укрепить важный стратегический пункт – город Смоленск. Летом 1596 года по велению “Государя Царя и Великого Князя Феодора Ивановича всея Руси” городовой мастер Феодор Савельев Конь начал строить крепостную стену, которая позже стала называться Смоленским кремлём. Возведение крепостной стены стало государственным делом, оно потребовало труда нескольких тысяч человек из нескольких областей. Денег на строительство не жалели, хотя казна была не слишком полной. Со всей округи везли лес, извёстку, камень. Действовавших кирпичных заводов, которые принадлежали монастырям и частным владельцам, не хватало, поэтому стали строить новые.

Заключительный акт принятия церковной унии в Речи Посполитой должен был произойти на соборе в Берестье (Брест), назначенном на 6 октября 1596 года. После неудачных попыток договориться обе стороны прокляли одна другую. Так уния глубоко расколола тогдашнее общество вместо того, чтобы, по словам универсала Сигизмунда, “сберечь и укрепить” Речь Посполитую. В этом же году официальная столица Речи Посполитой была перенесена из Кракова в Варшаву.

Униатская часть Брестского собора утвердила акт объединения церквей и создания греко-католической церкви, которая подчинялась папе римскому. Были признаны основные догматы католической церкви, одновременно церковные обряды оставались православными, а церковно-славянский язык – языком богослужения. Униатское духовенство, как и католическое, освобождалось от уплаты налогов, униатская шляхта наравне с католической могла претендовать на государственные должности. Кроме того, униатским епископам было обещано место в сенате. Летоисчисление после принятия Литвой унии стало вестись по новому, так называемому Григорианскому календарю.

Наступление католической и униатской церквей влекло за собой отход части прежде православного населения Великого княжества Литовского от традиционной веры. Особенно этот отход был значительным среди шляхты, стремившейся приобщиться к “польскому образу жизни”. По социальному составу верующих униатская церковь на протяжении всего периода своего существования была “массовой” церковью; привилегированные сословия составляли незначительную часть “паствы”.

21 апреля 1597 года после пыток в новой столице Варшаве был четвертован недавний вождь повстанцев Северин Наливайко. Но почти сразу же в народе родилась легенда, что он был заживо зажарен в медном быке вместе с тремя полковниками.

«Введение церковной Унии было началом великого переворота в умственной и общественной жизни южной и западной Руси. Униатское нововведение пользовалось особенною любовью и покровительством короля Сигизмунда; поддерживать его горячо принялись и иезуиты, захватившие в Польше воспитание и через то овладевшие всемогущею польскою аристократией – а потому было вполне естественно, что униатская сторона тотчас же взяла верх над православною. План римско-католической пропаганды состоял главным образом в том, чтобы отвратить от древней веры и обратить в католичество русский высший класс, так как в Польше единственно высший класс представлял собою силу. Орудием для этого должны были служить школы или коллегии, которые одни за другими заводились иезуитами на Руси. В Вильне иезуиты завели академию при Стефане Батории. Затем явилась иезуитская коллегия в Полоцке. В конце XVI века заведены были коллегии в Ярославле Галицком и во Львове».40

В целом на землях Великого княжества Литовского уния распространялась успешнее, чем на отошедших ранее к Польше “украинных землях” Киевщины, Подолии, Брацлавщины и Волыни, где распространению униатства воспротивились запорожские казаки. Антиуниатские настроения в большей мере были сильны в восточных областях Литвы, но порой проявлялись и на западе – в Слуцке, Вильно и Пинске. Ответом властей стали репрессии: православных стали лишать храмов, исключать из магистратов и изгонять из ремесленных цехов.

В 1598 году Речь Посполитая вмешалась в развернувшиеся династические междоусобицы в России, что повлекло в скором времени большие события. Московские власти продолжали ускоренными темпами возводить Смоленскую крепость. Напряжение было столь велико, что в 1599 году измученные работные люди подняли бунт, который был подавлен силой.

Князь Острожский, остававшийся православным, в 1599 году с другими панами и шляхтой “русской веры” организовал конфедерацию с протестантами для взаимной защиты против наступления католичества. Тогда же подканцлер Лев Сапега получил должность канцлера. Конфедерация князя Острожского, не сумев привлечь к себе массовых симпатий, не повлекла серьёзных последствий для государства и потихоньку заглохла.

«Высший класс в Польше был всемогущ и, конечно, если бы русское шляхетство оставалось твёрдо в вере и крепко решилось стать за отеческую веру, никакие козни короля и иезуитов не в состоянии были её ниспровергнуть. Но в том-то и заключалось несчастие, что это русское шляхетство, – этот высший русский класс, которому слишком выгодно было находиться под властью Польши, – не мог устоять против нравственного гнёта, тяготевшего тогда над православной верой и русской народностью. Породнившись с польским шляхетством, усвоивши польский язык и польские обычаи, сделавшись поляками по приёмам жизни, русские люди не в силах были удержать веру отцов своих. На стороне католичества был бросающийся в глаза блеск западного просвещения. В Польше на русскую веру и русскую народность смотрели презрительно: всё, что было и отзывалось русским, в глазах тогдашнего польского общества казалось мужичьим, грубым, диким, невежественным, таким, чего следует стыдиться образованному и высокопоставленному человеку. Одни за другими принимали новую веру и стыдились старой. В польской Руси особа, принадлежавшая по происхождению и по состоянию к высшему классу, стала немыслима иначе, как с римско-католическою религией, с польским языком, с польскими понятиями и чувствованиями. Оказалось, что уния, вымышленная сначала для приманки русского высшего класса, также для него не пригодилась: паны без неё сделались чистыми католиками. Уния осталась только средством для уничтожения в громаде остального народа признаков православной веры и русской народности. Уния стала оружием более национальных, чем религиозных целей. Принять унию – значило сделаться из русского поляком или, по крайней мере, – полуполяком».55

Дзиковицкие, бывшие до той поры православными, вслед за высшим священством Пинской епархии также обратились тогда к унии. А в доме Перхоровичей один из правнуков Першка Васильевича – Ефимиуш Опанасович (Афанасьевич) Перхорович Дзиковицкий – посвятил себя служению Христу в новой церкви, став униатским капелланом, а в дальнейшем и священником в соседнем Луцком повете Волынского воеводства. Варианты выбора жизненной стези, занятий для других Дзиковицких ограничивались принадлежностью к шляхетству. «Неуважение к нешляхетским занятиям, восприятие труда ремесленников, горожан, торговли как недостойных и неблагородных занятий приводили к тому, что главными занятиями шляхты в случае выбора нецерковной стези были военная служба и ведение помещичьего хозяйства».48

Введение унии неожиданно для самого казачества выдвинуло его на совершенно новую роль в обществе. «Православное общество перестало быть законной Церковью, признанной государством. Рядовому православному духовенству со смертью двух епископов, не принявших унии, предстояло остаться без архиереев; русское мещанство теряло политическую опору с начавшимся повальным переходом православной знати в унию и католичество. Оставалась единственная сила, за которую могли ухватиться духовенство и мещанство, – казачество со своим резервом, русским крестьянством.

Интересы этих четырёх классов были разные, но это различие забывалось при встрече с общим врагом. Церковная уния не объединила этих классов, но дала новый стимул их совместной борьбе и помогла им лучше понимать друг друга: и казаку, и хлопу легко было растолковать, что церковная уния – это союз ляшского короля, пана, ксёндза и их общего агента-жида против русского Бога, которого обязан защищать всякий русский».39 С начала XVII века казачество постепенно начало втягиваться в православно-церковную оппозицию.

В 1600 году началась длительная первая война Речи Посполитой со Швецией за восточное побережье Балтийского моря, вся тяжесть которой легла на Великое княжество Литовское, так как Польша вела борьбу с Турцией за украинские земли.

Мне не известно, сколько детей было у Харитона Дзиковицкого, но его сын Феодор, как минимум, имел одну сестру, а по смерти отца в 1604 году вступил в права наследования частью земельного владения, расположенного в околицах Дзиковичей, которую немедленно передал Опанасу Остаповичу Перхоровичу Дзиковицкому. Очевидно, на небольшом земельном наделе к этому времени стало слишком много владельцев. Шляхетский надел уже не мог обеспечить достаточных средств существования для всех Дзиковицких и младшим детям, которым доставалось меньше всего из наследства родителей, пришлось искать меры к разрешению такой ситуации.

Харитон Богданович Дзиковицкий умер в начале лета 1604 года, когда ему было не менее 74 лет. Похоронен он был, скорее всего, на кладбище деревни Дзиковичи, где к тому времени покоилось уже немало представителей его рода.

 

*  *  *

16.02.2012